[45-street]

Автор: Ирч (Oui, mon colonel!)
Бета: —
Персонажи: Гин, Кира, Матсумото (Гин/Кира и Гин/Матсумото)
Рейтинг: PG-13
Жанр: angst, romance
Дисклеймер: да заберите всё, кроме моего бреда
Предупреждение: возможен ООС, АУ, игра реальностями
Примечание: из ненаписанного

1500 с.

Тупичок.
Бар – маленький и абсолютно пустой.
Необитаем, если не считать бармена и девицы странного вида и откровенно-европейского происхождения, сидящей за когда-то белым, а теперь грязно-бежевым роялем и пьющей прямо из горлышка дешевый виски.
Усевшись на краешек стула, закустил нижнюю губу. Открывал пачку, доставал сигарету, закурил. Кивнул собственным мыслям: то, что надо – крепкий табак, чуть терпкий, с легким, слабоощутимым послевкусием.
-Так-та-а-ак…Вот это да-а-а! – от тихого, насмешливого, чуть с ленцой голоса мурашки разбегаются по всему телу, руки начинают дрожать, отчего сигарета падает в заботливо подставленную барменом пепельницу. В висках стучит только одно: этого просто не может быть, потому что не может быть никогда; не должно…
– Вам – как обычно …? – наклонив голову интересуется бармен.
Из транса выводит щелчок: бармен делает какой-то жест девушке за роялем. Она кивает, начинает играть, неспешно перебирая черные и белые полосы, петь: голос у нее оказывается красивый, низкий, с хрипотцой.
…Кира взял себя в руки, достал новую сигарету, как бы невзначай пододвинул пачку бывшему тайчо. Тот с беспечным видом закурил, пуская тонкие колечки, глядя на которые вспомнился почему-то шикай Мацумото – стоило бы припомнит этот шикай Гину, но...
Захотелось над ним рассмеяться – как раньше: тихо и мелодично. Ичимару Гин не так страшен, как о нем говорят: он любит хорошую шутку – даже если она звучит в его адрес, только вот кроме Киры да Рангику никто не шутит над ним… или с ним. Жаль.
Пили одновременно – не говоря ни слова, не чокаясь – как за упокой. Чей только? Как будто забыли.
Кира не выдержал первый. Встал, нашел в складках одежды пару бумажек, кинул бармену – этого должно было хватить, чтобы расплатиться с лихвой.
– И не попрощаешься с любимым тайчо-то? – как всегда насмешливый интерес. Гин в своем репертуаре. Захотелось развернуться и ударить. Нет, не мечем и даже не кидо, а просто – кулаком, со всей силы – по лицу. Чтоб перестал улыбаться.
Не ударил – сдержался. Даже не сказал ничего. Просто встал и так остался стоять спиной к нему, ждал продолжения.
Гин хмыкнул – да, выучил его повадки фукутайчо…Хороший мальчик.
– Если еще раз позову – зайдешь с тайчо выпить, а, Изу-ру? – усмешка.
– Нет, вы больше не тайчо, Ичимару-сан…
– Ошибаешься, Изуру, – как Шинсо в шикае, – ошибаешься. Тебя от присяги мне еще никто не освобождал. Как, впрочем, и меня – Готею…
– Вы сами нарушили ее… – немного нервно, но – только не повернуться, не смотреть на него. А то...
А то – что?
– Ну-у-у, это другой вопрос, фукутайчо. Придешь?
– Я не дезертир…
– Дурак ты! – срывается. Не хотел – а сорвалось. – Я же тебя не в Хуэко Мундо зову, а выпить.
Плечи дрожат, по спине бегут мурашки от взгляда из-под прикрытых век – хоть тысячу раз отрекись, а все равно – тайчо. И бешеная мысль: «Только не оборачивайся: он удав, а ты – кролик, он охотник, ты – добыча. Так было всегда. Не оборачивайся, Кира, не смотри…»
– Лучше бы вы Рангику пригласили – ей очень плохо, а я все равно пить не умею…

***
… Хмель легко берет верх над разумом после ночного дежурства, заполняя привычную пустоту в душе. Отказать Рангику не представлялось возможным и желанным. Как, впрочем, и напиваться до чертиков, скачущих пред глазами…
При детальном рассмотрении, чертиками оказались Ренджи и Хисаги – тоже пьяные вдрызг. Кажется, они не поделили Мацумото – или только бутылку саке, которую она прижимала к своей необъятной груди.
– Последняя??? – Ренджи размахивал руками, изображая ветряную мельницу – получалось плохо хотя бы потому, что ветряные мельницы не бывают пьяны. – Ты, наверно, шутишь, Рангику?
– Это утверждение не поддается логическому объяснению… – веско протянул Шухей заплетающимся языком, разглядывая бутыль – или то, к чему она была прижата? – с явным недоверием. – У тебя так не бывает! В закромах Родины запас неистощим всегда!
Мацумото поморщилась.
– А вот… Хицугая нашел тайник, когда искал очередную, никому не нужную кроме него, докладную. Так что это – все, что осталось! – рыжая скорчила недовольную рожу Хисаги и показала язык Ренджи, который даже дар речи потерял от такой несправедливости.
– Ну, Тоширо! Ну, удружил… поганец! – последнее слово Абарай почти выплюнул, воровато оглянувшись: нет ли помянутого поблизости.
– Наливай! – привычно-командным голосом велел Шухей.
– Ага, мечтай! А похмеляться я чем буду, по-твоему?
Хисаги продолжал сверлить емкость взглядом, надеясь, наверно, что из просверленной дыры польется саке; Ренджи только и смог, что зарычать от обиды.
Кира прикрыл глаза, удобно откинувшись на спинку дивана. Голова слегка кружилась. Факт, что саке закончилось, принес только спокойствие – не придется с утра вспоминать, как же он добрался до казарм вообще и собственной комнаты – в частности. Поэтому, два голоса, одновременно воскликнувших «Кьераку-тайчо!», его несколько смутили. Он даже приоткрыл один глаз – тот, что был скрыт за челкой.
Оба лейтенанта стояли с довольными лицами, глядя друг на друга.
– Пошли, Нанао против четверых не выстоит! – захохотал Ренджи.
– Изуру! На выход! – скомандовал Хисаги. – Нас ждет продолжение!
Глаз противно дернулся. «Нервы надо бы поберечь» – с тоской подумал Кира. Надо было срочно что-то придумать себе в оправдание.
– Он останется со мной! – легкая ручка с длинными коготками легла на грудь, но в голос прозвучала сталь.
«Час от часу не легче!» – решил Кира, не открывая глаз. Чтобы узнать последующую реакцию сослуживцев, не надо было ее видеть. Просто иногда – очень редко – Рангику позволяла себе оставит кого-то вот так, легко, и тогда… Что было в это самое «тогда» обсуждать было не принято.
– Ну, ладно… – хмыкнул Ренджи, подмигнув – этого Кира тоже не видел, просто хорошо знал манеры руконгайского раздолбая, которому он когда-то предложил дружбу. – Молчим и уходим.
Скрипнула дверь, закрываясь.
– Пока-пока! – Изуру не смог не вздрогнуть и не прощупать близлежащее пространство на предмет чужой – ой, ли? – реацу: слишком правдоподобно прозвучала усмешка.
Диван, скрипнув, распрямился, когда Мацумото встала. Кире очень захотелось заснуть – и пусть со спящим делает все, что угодно. Если сможет. Но Рангику только отошла к столу, стоящему у окна – скрипнул, выдвигаясь, ящик, далее последовал звук перебираемых вещей – и ящик вернулся на место.
Мацумото что-то положила на стол, разлила саке по двум пиалам, зашелестела какая-то обертка. «Что-то не то…» – успел подумать Кира.
– Ты куришь? А, не отвечай, знаю – куришь… Вот, угостись. – Удивленно открыв глаза, Кира глянул в сторону бравого лейтенанта. – Ну, так и будешь на меня смотреть? Бери, говорю…
Изуру, не глядя, потянулся к предложенной пачке.
– Рангику-сан… – слова удивления застряли где-то в районе легких вместе с табачным дымом.
– А, ты надеялся, что я опять приставать начну? – рыжая удивленно взглянула на него и прикурила. Озадаченно глянула на струйку дыма, поднимающуюся к потолку: – Вот же, дрянь… Подсела!
Кира предпочел сконфуженно промолчать.
– Ты его видел. – Это был не вопрос, но уверенное утверждение. – Как он?
Отвечать совсем не хотелось, но, раз уж она как-то сама узнала…
Кира провел рукой по глазам: веки казались тяжелыми, уголки глаз горели, словно свежие раны, щедро присыпанные солью, к тому же, на правом веке удобно обосновался чувствительный нервный тик, которого со стороны – к счастью! – увидеть было нельзя.
– А как он может быть? Улыбается… лисий выкормыш! – о последней реплике он пожалел тут же, как только произнес. Нет, Мацумото, конечно, не обиделась, а наоборот – искренне и от души рассмеялась. Нет, просто подобные проявления эмоций он предпочитал не демонстрировать на людях – проще было пройтись по задворкам Руконгая, позволить себе нарваться на драку с местными бандитами. Или пойти на тренировку отряда и, полностью скрыв внешние эмоции, позволить себе погонять пару-тройку старших офицеров: спокойно, сдержано, с расстановкой, не высвобождая шикая, загоняя себя и подчиненных до полного изнеможения. Но даже это он позволял себе крайне редко. А тут – как срыв: «Не иначе, слишком сильное влияние Ренджи и Хисаги – вот уже и выражаюсь как уличный беспризорник!»
– Прости…
Рангику нахмурилась:
– Ну и что это опять было? Сколько можно извиняться? – с напускным безразличием зевнула она.
– Прости, наверно нужно было сказать сразу. И в рапорте написать. А я… Опять смалодушничал – подумал, а кому с этого холодно-жарко будет?
– Глупости! – Бросила Рангику. – Написал бы в отчете – тебе бы и досталось: не задержал, вовремя не сообщил… Они бы с тебя тогда уж точно не слезли! Спросили бы по полной – и за все. А ты же просто выпил с ним…
– А откуда ты?.. – голова обижалась, не хотела работать, но вопрос стоял ребром – у него могут начаться неприятности, если кто-то еще знает…
– Вот, полюбуйся. Ну, как? – с жадностью вглядываясь в летящую вязь знакомого подчерка, Кира взял протянутый лист. Бегло пробежал взглядом, моргнул. Перечитал. Поднял глаза.
– Ну, что? Надо или нет? – Мацумото держала небольшой аккуратный лист рисовой бумаги. – Только честно отвечай – и выключи голову, наконец! – надо?
Ответ родился сам: не в словах, но в чистейшем порыве.
Одним шагом преодолев расстояния между ними, Кира наклонился и тронул губами щеку Рангику, поймал руку с зажатым в ней листом – легко, словно адскую бабочку – и тоже поцеловал. Пальцы разжались сами, выпуская добычу.
– Зачем?...
– Никогда не могла ему отказать, – пожала плечами лейтенант. – Иди уже, бывших тайчо не бывает – приказ есть приказ… только много не пей… Вообще – не пей! Хватит тебе на сегодня…

---

830 с.

...Вот и остается только смотреть в окно, как тень, на миг замешкавшись и сжимая допуск на грунт в левой руке, срывается в шинпо. А что остается?
Вы похожи. Оба – игрушки, оба – старые, оба – брошенные. Только с этой марионеткой кукольник не успел наиграться, не успел получить все, что ему причитается. Хорошо это или плохо.
Жаль только. Игрушек.
Нет, кукловод знает толк в качестве своих любимцев: не сломает, не выбросит за ненадобностью, но изо дня в день будет изводить в попытках раскрыть что-то, что прячется в них.
Когда-то подобрав, отряхнул, подлатал кое-где, навел лоска на фарфор лиц, отстирал грязные пятна с одежды и, каждого в свое время, поставил на парадную полку, чтобы из-под прикрытых век любоваться на то, как его игрушки становятся серьезными актерами в пьесе, которую написал кто-то посторонний.
Радуйся, мастер скрытой игры: твои усилия не прошли даром. Куклы выучили свои роли и свои места, теперь они не боятся света софитов, бьющих в глаза, когда их выносят на сцену, не боятся и зала, заполненного скучающими зеваками. А знаешь, почему? Ты, скрытый за ширмой тумана; ты, дергающий за ниточки?..
Знаешь. Потому что куклы верят. Верят, во что бы то ни стало, что они для тебя еще что-то значат, что ты не просто так подобрал их. Да ты и сам в это веришь. Даже не веришь, а знаешь.
Хорошо приученная марионетка идет в пляс уже от легчайшего прикосновения к ваге. И тебе это нравится. А марионетки, зачастую, и хотят, а не могут противиться твоим движениям.
Вот и сейчас: маленький грустный Пьеро не смог отказаться выполнить твою волю.
Так же, как и Мальвина не смогла сегодня утром, спросонья обнаружив у себя рядом с подушкой записку и бутылку темно-зеленого стекла без этикетки с залитым сургучом горлышком.
И где взял-то такую редкость, которую сам считал отравой?
Кукловод любит сладкие настойки и ликеры, достаточно крепкие, чтобы почувствовать легкое приятное головокружение, а она предпочитает другой хмель: острый, с яркими нотами горькой полыни, которая приходит с послевкусием и остается на языке… Но дело не в предпочтениях.
Знаешь ли ты, что даже у кукловода есть нити, за которые кто-то дергает? Пожалуй, да. Тебе ли не знать. Ты сам выбрал того, кто держит твою вагу… Но это не существенно уже, правда?
Кампай, санбантай-тайчо! И будьте всегда уверены в том, что делаете.

***
Мир рухнул в бездну и канул без следа, оставив только ощущение собственного «я» и дрожь, бегущую по неощутимому телу. Разум бился в агонии невообразимого хаоса и ужаса от происходящего – и разум получал удовольствие, ни с чем несравнимое, темное, почти порочное. Удовольствие накрывало с головой.
Так, наверное, чувствует себя марионетка, долго пролежавшая в нафталине и извлеченная на свет рукой кукловода. И этот кукловод вспоминает забытое ощущение: деревянная вага в чувствительных пальцах, грустный взгляд фарфоровых глаз, устремленный на забывчивого хозяина, помятый шелк дорогих одежд, остро и неприятно пахнущих лежалой памятью.
Только вот нить, за которую дергают – одна. Только одна, она словно выпачкана в крови или сливовом соке. Но кукловода этого не смущает: умелый мастер и одной нитью проведет куклу по сцене, заставив зал рукоплескать маленькому Пьеро, с усталостью глядящему на зрителей.
Но на зрителей смотреть не хочется, зрители пришли на обычный спектакль…
Хочется взглянуть на кукловода: где же ты, где? Неимоверным усилием воли поднять голову и смотреть, как алая лента-змея тянется вверх и… уходит в пустоту. Теряется в черной бесконечности.
Поднять голову стоило: стоило, чтобы понять. Пьеро плачет на сцене не один. Вокруг него расхаживает улыбчивый Арлекин – злой шутник, зазнайка, лицемер, предатель… ему нравиться издеваться над грустным Пьеро…
Нет.
Пьеро смотрит на алую ленту и понимает острей и болезненней: не нравится. Просто у каждого своя роль в этом кукольном театре. И ваши ленты сплетаются туго, закручиваются канатом, вибрируют, опадают, снова натягиваются, уходят в вышину; вага у них одна, общая. Кукловод злиться, силясь распутать нити, развести Пьеро и Арлекина по разным углам сцены, но узлы слишком прочно связаны.
По незримым тряпичным телам двух кукол в темноте зала пробегает волна дрожи, которая сродни экстазу мазохиста, получающему свою дозу боли. И Пьеро опять хочется плакать и просить пощады, Арлекин опять зубоскалит, а Кукловод где-то в пустоте все пытается разъединить две дорожки вашей крови, ругается, дергает сильней.
Все перестает иметь значение – зрители, Кукловод, вага…
Ленты вибрируют, вытягиваются в одну струну, звенят на два голоса повышенной соль-бемоль-мажор третьей октавы.
Кукловод не выдерживает, бросает вагу куда-то далеко и уходит выпить горькой.
Ему не нравиться, когда куклы не слушают его руки.
Два фарфоровых актера опадают на сцену грудой тряпья. Зрители уже давно разошлись, оставив антиподов заглядывать друг другу в глаза, в изнеможении лежа на опустевшей грязной сцене. Минуты сочатся старым прогорклым маслом и две фарфоровые руки, не сговариваясь, тянуться к переплетенному и почему-то до сих пор натянутому алому шелку.
В руке Пьеро оказывается лента Арлекина.
Кукольник не так и талантлив, если не знает, как заставить Пьеро улыбаться, а Арлекина – грустить. Но это только их секрет – пусть глупый марионеточник напивается…
А на сцене лежат две куклы, вышедшие из образа.
Арлекин, касается губами такой редкой – и от этого еще более сладкой – улыбки Пьеро. Фарфор мелодично звенит, ему вторят натянутые нити-поводыри, которые все еще сжимают руки.
– И даже после этого? – шепчет Арлекин. По его ресницам скачут алые блики – под цвет зрачков, прикрытых рисовой бумагой век. Арлекин необычно серьезен.