Автор: Ирч (Oui, mon colonel!)
Бета: —
Персонажи: Камуи, Абуто
Рейтинг: от G до R
Жанр: general
Дисклеймер: моя только шизофрения

Примечание: преканон
400 c.
Отец говорит: "Ты сильный – справишься!"
И гладит сестру по голове.
И не смотрит в глаза.
И вообще на него не смотрит.
– Я сильный – справлюсь, – соглашается мальчик, разворачивается и идёт в ванну. Там медленно опускается на холодный кафельный пол и закрывает голову руками. Его трясет крупной дрожью. Из горла рвутся сдавленные рыдания.
Мальчик, пошатываясь, поднимается, отворачивает холодный кран. Звук льющейся воды заглушает все остальные звуки, сливается с ними и поглощает их. Пальцы с короткими аккуратными ногтями скребут запястья, словно желая добраться до голубых дорожек вен под кожей – там кровь, и она чешется, рвется наружу, ей там плохо и некуда деваться, приходится бегать по бессмысленному замкнутому кругу целыми днями... Никому не нужно. Зудит. Ноготь царапает бледную кожу. Перекрывая шум воды, из комнаты доносится звонкий детский смех.
На время мальчик застывает, прислушиваясь. Рыдания застревают в глотке сами собой от одного её голоса. Сестренке хорошо. Она смеется, ещё не зная, что завтра снова будет плакать, потому что их отец... Ему стоило бы умереть, сгинуть раз и навсегда в своих чертовых путешествиях. Тогда всё прекратилось бы: и слёзы сестры, и тихое угасание матери, и не пришлось бы больше нести на себе это проклятое "ты сильный".
А ведь никто ни разу не спросил его: сильный ли?
Хрупкий мальчишка с рыжей косой и голубыми глазами.
Его трогательная забота о семье, его вечные домашние дела, его тихая учеба. Возможно, его надежда. Он справляется – почти со всем, кроме своего возраста, когда у детей нет необходимости быть сильными.
На какое-то время мальчик, кажется, теряет сознание, а когда приходит в себя, опускает глаза на руки, рассматривает бурые подсыхающие разводы на коже и сует расцарапанные запястья под ледяную воду. Жжется. Не вытирая, опускает рукава и выходит из ванной.
Отец укутывает спящую в блаженном неведении сестру в пуховое одеяло. Должно быть, дома всё-таки холодно.
– Папа... – тихий мальчишеский голос звучит серебряным колокольчиком. – Папа, пожалуйста, останься. Папа, я больше не могу... не могу быть сильным.
– Не говори глупостей, – сурово отрезает отец и проходит мимо, не удостоив взглядом. – То, что ты не можешь – это быть слабым! У тебя нет на это право.
– Папа... – он смотрит в спину, и на лице мальчика появляется пугающая улыбка. – Хорошо, папа. Я справлюсь со всем. Я стану сильным. Но ты возвращайся, папа. Иначе я не смогу избавить сестренку от причины её слёз, и маму – от излишних волнений... Слышишь, папа? Я не могу быть слабым, пока для этого есть ты...

Примечание: преканон
600 с.

Примечание: пре-Бенизакура-арк
600 с.В просторной и открытой кают-компании пахнет табаком и шалфеем и жасмином, веточки которого стоят в вазах-близнецах под свитками с ксилографией в нишах. Ещё тут пахнет заговором и сумасшествием.
Музыкант осторожно выдыхает, с легким сожалением осознавая, что он никогда не сможет понять этого упоительного чувства – оно доступно только гениям, таким, как предводитель Кихейтай, таким, как…
Молодой гость улыбается не хуже чеширского кота, жмурится и разве что не мурчит от удовольствия, потягивая чуть подогретое саке. Хозяин, сидя на перилах, не уступает ему улыбкой, выпуская колечки густого серебристого дыма.
Банзай незаметным жестом пробует воздух – тот звенит натянутой струной, резонируя.
Адъютант гостя в потрепанном старом плаще сидит неподвижно.
Такасуги Шинске выглядит по-настоящему довольным: не каждый день заключаются столь взаимовыгодные соглашения. Шутка ли – пираты Харусаме на его стороне. Шутка ли – один из предводителей столь прямолинеен при полном отсутствии амбиций, что готов стать во главе, лишь бы развлечься. Шутка ли – он не только прямолинеен, но он ещё и Ято, а они, как известно, единственные, кто умеют идти напролом так… Да разве что ещё один человек, но в этом-то и беда – в первую очередь, – человек.
И пусть, стремительный и смертоносный, седьмой капитан пиратов Харусаме выглядит обманчиво-хрупким, Банзаю очень хочется оказаться от него подальше – за тысячи отзвучавших нот, за миллион реприз – лишь бы не слышать навязчивой декадансной мелодии, исходящей от него. Но Банзай не показывает виду, сидя в углу и бренча на сямисене. Его присутствие здесь – необходимость, поэтому совершенно бесполезно. Быстрее дань политесу заявленной войны: адъютант должен быть рядом тогда, когда потребуется. И если предполагаемые союзники пришли вдвоем, значит, Такасуги – хоть ему и всё равно – тоже не должен остаться один.
Кстати, адъютант… Банзай замечает, как мужчина хмурится, разминая руку: если прикрыть глаза и прислушаться, можно услышать, как токи бегут по искусственным нервам-проводам, как позвякивают титановые шестеренки. У этого мужчины мелодия совсем другая: спокойнее, цельнее, вдумчевее, но вот если сравнить… Банзай не любит рояли – и не любит игру в четыре руки. Да и на рояле играть такое – утопия. И даже не на рояле – на чем угодно…
Кажется, Банзай пережимает струны – в первый раз за многие годы, – одна из них лопается, не сильно, но чувствительно рассекая палец. Кровь капает на инструмент, придется менять все струны – эти теперь быстро придут в негодность. Пока Банзай размышляет, что это хорошая возможность сменить сталь на серебро, гость издалека наблюдает за ним, тянет воздух, теперь наполняющийся солоноватым запахом.
– Если мы договорились… – тянет Такасуги, – Банзай, можешь проводить гостей.
За простой вежливой просьбой кроется гораздо больше, и «проводить» в данном случае синоним «убедиться, что гости сразу покинули корабль». Он никому не доверяет – это ясно, как и то, что пониженный бемоль становится бекаром. Из-за того, что Банзай это знает, ему удается быть чуть ближе, чем дозволенно.
Двигаясь по коридорам с двумя Ято за спиной, так и хочется обернуться и пропустить их вперед: союзники – союзниками, но кто знает, что придет им на ум в следующий момент. Тем более, когда имеешь дело с Камуи. Кто не слышал о нем, сыне легендарного Умибозу, отрубившем руку собственному отцу и готового пойти на убийство учителя? И всё же, внешне, Банзаю удается оставаться беспристрастным всю дорогу от кают-компании до палубы, где ждет шлюп.
– Приятно было познакомиться, Банзай-сан, – улыбается на прощанье Камуи. – Вы и ваш хозяин – интересные люди.
– Вы тоже, – стараясь сохранить хладнокровие, отвечает Банзай. Краем глаза он замечает, как напрягается молчаливый адъютант, поглядывая на широкую улыбку своего рыжеволосого капитана.
– Надеюсь, в следующий раз вы сыграете что-нибудь специально для меня, – говорит Камуи.
– И мне хотелось бы, – кивает Банзай.
Ято раскрывают зонтики.
– Хотелось бы, – добавляет он в спину уходящим. – Но играть для вас можно только одну мелодию, на первых же аккордах которой я порву все струны.

Примечание: пре-Бенизакура-арк
400 с.
Он сам не замечает, как забывается тревожным сном.
…И вот – вечно серое небо, освященное светом ленивой звезды, блеклый выцветший город, и опять черная кисточка волос взлетает перед глазами, когда мужчина оборачивается взглянуть через плечо. Руки сами двигаются в привычном ритме, скользя бабочками во влажном, густом и затхлом воздухе. Он, безусловно, быстрее, но противник – сильнее и опытнее. После нескольких ударов, достигших цели, в глазах обоих можно увидеть: зверь, ощетинившийся, не способный здраво мыслить, – готовится к прыжку. Легкие обоих наполняются запахом крови, а голова неожиданно становиться совершенно пустой, когда мысли уступают место инстинктам.
…И всё же, он быстрее: оторванная рука падает под ноги, а на её месте остается, противно пульсируя, уродливая культя. Другой бы умер от болевого шока и потери крови, но это было бы слишком просто. Следующий удар – решающий, он знает: податься вперед, пытаясь дотянуться, одним броском протянуть руку, ошибиться – и проиграть опыту. После тысячи однообразных поединков, виденных во сне, и одного, пройденного вживую, – удар проходит… От неожиданности он замирает на долю секунды: где привычный блок? где поражение, такое родное, с уже приятным послевкусием, отдаленно напоминающим чувство вины?
Удар – проходит.
Противник не держится на ногах, падает на колени, сцепив зубы. Белый шелк насквозь пропитывается кровью. Отчетливо на губах проступает солоноватый привкус. Он заносит руку для последнего удара, но ловит на себе чужой взгляд – чужой, потому что никогда не видел у ребенка такого взгляда. И глядя в глаза маленькой девочке, понимает, что опять проиграл; тело, ударяясь о серый мокрый асфальт, звенит бьющимся фарфором.
«Добей!» – просит он мысленно. – «Ну же!»
Маленькая девочка, хватая грязный и изорванный кусок ткани, тихо всхлипывает – это последнее, что он видит перед тем, как потерять сознание – или перед тем, как проснуться.
На корабле – раннее утро, поэтому на мостике кроме него только верный помощник – стоит у пульта управления, следя за курсом с выражением легкой скуки.
– Опять кошмары? – спрашивает он.
– Вроде того, – Камуи кивает, поднимаясь в кресле. – Надо же, почти достал.
Абуто молчит, следя за мониторами – знает, что сниться молодому капитану, когда тот кричит во сне. Потом всё же оборачивается.
– Так куда мы теперь? – уточняет для верности.
– Домой, – усмешка выходит не слишком убедительная.
– Я думал…
– Это не входит в твои обязанности, – без злости.
– Координаты? – первый помощник почти встает по стойке «смирно».
Камуи долго молчит, щурясь в мигании панелей управления.
– Чтоб я знал…

Примечание пост-Бенизакура
500 с.
…К вечеру корабль отходит на приличное расстояние от оживленных берегов Японии и останавливается невдалеке от маленького островка, покрытого зеленью и пока не тронутого цивилизацией. Гладь океана внизу – ровная и спокойная, в лучах заката отливает сталью и титаном. Солнце опускается за горизонт всё ниже, а на небе, чистом от облаков, всё четче проступает Млечный путь.
Гости-союзники скрываются в отведенных им каютах. Команда понемногу успокаивается, усмирив адреналин, бурлящий днем в их разнообразной крови. Подонки выставляют лишь несколько часовых на случай появления стражей порядка, которых, по правде сказать, никто особенно не опасается.
На внешних палубах тихо и сумеречно. Только легкий бриз треплет полы плаща да заигрывает с прядями непослушных жестких волос. Соленый морской воздух неуловимо напоминает о том запахе, которым ещё днем пропитался весь корабль – о запахе свежей крови.
– Перестань, – усмешка выходит кривой, не смотря на искренность. – Я вовсе не прочь размяться, но знаю, чем это грозит кораблю – пару лишних дыр в обшивке его не украсят и уж точно не сделают быстроходней. А жертвы… полагаю, тебя они не остановят, но и пушечное мясо может пригодиться.
– Зануда, – как обычно, улыбаясь, отвечает Камуи, обманчиво-лениво свешиваясь с носового мостика и глядя сверху вниз. Ещё несколько секунд назад он так не улыбался, пружиня всем телом и готовясь к прыжку.
– Нет, просто прагматик, – пожимает плечами Абуто. – Можно спуститься на остров, если есть желание?
– Ради тебя? – капитан сегодня не в духе; он не любит, когда всё решается без него; он не любит запах крови, пролитой кем-то другим. – Нет, мне лень.
Камуи отходит от перил, ложится на спину и подкладывает под голову зонтик, его спутник опускается на палубу, там же, где стоял – оба молчат, разглядывая россыпь звезд над головой.
Сложно сказать, как долго это продолжается.
Слышны вялые переклички сменяющихся на постах дежурных и нетрезвый хор загулявшихся матросов-новичков – подняться бы, да проучить наглецов. Но нарушать собственное умиротворение не хочется. В голову Абуто приходит странная мысль, что именно так к Ято и приходит старость – когда запах крови и возможность им насладиться в полной мере ещё будоражат, но нагретое укромное местечко уже не кажется таким унылым, а желание плотнее запахнуться в старый плащ и остаться – таким мелочным и трусливым.
– Говорят, – произносит он, всё же заставляя себя подняться, – что с Земли видны самые красивые звезды… Наверное, глупо, но я даже сравнить не могу – прежде я никогда не смотрел на звезды только для того, чтобы видеть.
Язвительный комментарий капитана задерживается, и Абуто несколькими прыжками оказывается на мостике.
Камуи спит. Перевернувшись на бок и подложив под голову локоть, словно ребенок, а не капитан космических пиратов, внушающих ужас и отвращение властям всех обитаемых планет. Легкое удивление сменяется очередной усмешкой.
– Земля – воистину странное место, – бурчит Абуто и каким-то совершенно естественным движением накрывает капитана плащом.
Он ещё не подозревает, насколько странной может быть Земля – ему только предстоит столкнуться в Йошиваре с девочкой, называющей капитана «глупым старшим братом» и слабым мальчишкой в очках, готового защищать Ято от самой себя. Но где-то уже начинает закрадываться подозрение, что старик Хосен не просто так выбрал именно эту планету, чтобы обосноваться.

Примечание: пост-Йошивара
500 с.
Отчего умирают наемники?
…Глупый нелепый мальчишка с лживой улыбкой говорит, что он убил, – так это выглядит. Казалось бы, никто не заподозрит его во лжи: слишком хорошо здесь знают о детской жестокости и переменчивом нраве. Никто не посмеет усомниться в том, что он мог бы убить и отца, не говоря об учителе. Мог бы, это верно.
Отчего умирают наемники?
Ни от рук ли собственных учеников?
Мальчишку слушают внимательно. Сложно поверить в то, что он лжет. Такие не лгут – не умеют, таким проще убить, чем что-то скрыть. Но никто не говорил, что талантливую молодежь невозможно разглядеть в круговороте дней и череде убийств, если очень постараться.
Отчего умирают наемники?
Оттого, что идут на поводу собственных слабостей?
С видимым равнодушием, глядя исподлобья из-за спины говорящего, то и дело ловить острые скользкие взгляды, наигранно верящие. Мальчишка не умеет лгать, это верно – заметил бы и слепой. И тогда сами собой появляются вопросы о том, кто же учит его этому и, главное, зачем. Впрочем, если постараться и найти ответ на первый вопрос, второй отпадет сам собой. Потому что мертвые не учат, а те, кто не способен скрыть правду, долго не живут.
Отчего умирают наемники?
Может быть, потому что легко выходят из-под контроля?
В пустующих коридорах огромных кораблей легко потеряться и легко скрыться, но кроме того – легко скрыть. Трое на одного – это быстрее смешно, чем страшно, когда тебя дважды не убил тот, кто перестал верить в милосердие и любовь. Оттого ещё удивительней, когда оказывается, что они пришли пока не за жизнью, а лишь за ответами.
Отчего умирают наемники?
Из-за нарушенной клятвы или из-за желания прикрывать чужую спину до конца?
Лучше сказать. Выложить всё, как было: как опять проиграл из-за того, что заглянул в слишком знакомые глаза, как опять ждал, когда добьют – и снова просчитался, как опять удивился, не смотря на разумное объяснение. Казалось бы, как легко рассказать о том, как и для чего прямолинейные убийцы просят об уроках интриг, – нет ничего проще! Гораздо сложнее сплюнув, хрустнуть шеей, послать вылизывать задницы стражам порядка и заметить равнодушно, что не дело шавок обсуждать поступки хозяев.
– Отчего умирают наемники, знаешь?
– Отчего же? – одарить тяжелым взглядом и хищной улыбкой. – От ударов в спину?
– В верном направлении мыслишь, – кивают на прощание. – Капитаном больше – капитаном меньше, а подонков и прихвостней везде хватает.
– Хоть и поздно, но что-то не хочу больше быть одним из многих, – так же на прощание и в тон.
– Тогда молись своим богам, пока можешь.
Отчего умирают наемники?.
…Устало огладить спутанную шевелюру. Сосчитать до трех. А потом – ждать. Ждать, когда эта свора бешеных псов придет вцепиться в горло. Жаль, что всё равно не скоро. Пока нет прямой угрозы, пока причина лжи не ясна – они подождут. Что же касается богов… Уж они-то могли бы знать, что у наемника лишь один Бог – Выгода, и когда деньги отходят на второй план, уступив место слепому желанию следовать, вспоминать о нем уже бесполезно.
...Не оттого ли и умирают, с улыбкой на губах и свободой в сердце, что больше нет того, кому нужно молиться?

Смотрите также