Но пафост есть страдание человека, ведомого сильной страстью, а среди нас нет тех кто хохочет над страданием и презирает страсть.©
Название: «Никому не рассказывай»
Автор: Oui, mon colonel!
Бета: thegamed
Герои: Скалл, Реборн, ОП в количестве
Категория: джен с элементами гета
Рейтинг: R
Жанр: романс, приключения, юст
Размер: 11356 слов
Саммари: Ещё один путь к бессмертию.
Дисклаймер: медиафраншиза Katekyo Hitman Reborn! © Амано Акире и студии Artland
Предупреждение: АУ, спойлеркроссдрессинг
Примечания: фик написан для команды Облака на конкурс Reborn Nostra-13, тема «С чистого листа»
Ссылка на скачивание: mediafire
1. Здесь и сейчас
– Итак, встречаем нашего следующего участника... – орет комментатор, и его голос тонет в шуме болельщиков.
Реборн в раздражении поправляет шляпу и оттягивает ворот рубашки. Арабские ночи слишком жаркие, а от света прожекторов, бьющего в глаза, прохладнее не становится. Стадион заполнен почти под завязку, если не считать нескольких VIP-лож, в одной из которых и скучает Реборн. В этом секторе всего пятьдесят мест, из которых больше половины пустуют. Дурацкое место для встречи с клиентом.
Реборн размышляет, не было ли с его стороны большой ошибкой согласиться прийти сюда. Слишком много посторонних глаз и ушей, которым может быть дело до того, что привело сюда господина в дорогом костюме, слишком официальном для подобных мероприятий.
Динамики сотрясаются от грохота музыки. Толпа на взводе. Реборн готовится встать и уйти, когда рядом с ним присаживается неприметный субъект с повадками китайской мартышки. Субъект смотрит на Реборна и хихикает, чем раздражает похлеще шума и вспышек пиротехники.
– Как вам шоу, мистер Реборн? – спрашивает субъект и кивает на арену, где среди искусственных песчаных барханов мечется красная «Ямаха». – Крайне занимательно, верно?
– Ничуть, – сдержанно отвечает Реборн. Он плохо слышит, но старается читать по губам. – Вы не могли придумать что-то получше?
– О, прошу прощения... – говорит субъект и утыкается взглядом в арену.
– Почему наше дело нельзя было обсудить в более... подобающем месте? – спрашивает Реборн, снова поправляя шляпу и незаметно оглядывая окружающих. Похоже, что все соседи впрямь больше заинтересованы происходящим на арене. Но он всё равно не дает себе расслабиться.
– А? – переспрашивает субъект. – Простите, я отвлекся.
Реборн подавляет в себе желание покинуть ложу без объяснений и тут же решает, что это в последний раз.
– Оторвитесь ненадолго, – вкрадчиво говорит он. – Я хочу знать, что вам от меня надо.
– Это не совсем по вашему профилю, видите ли, – облизывая губы и не поворачиваясь к нему, отвечает субъект. – Кроме того, у вас будет напарник.
– Заранее отказываюсь, – отрезает Реборн и встает. – Вынужден откланяться.
– Останьтесь, – субъект всё так же не поворачивается и хватает его за руку. – Мой хозяин готов заплатить тройную – вдумайтесь в цифру! – таксу. Да, нам известны ваши расценки. Сядьте же, умоляю!
Реборн садится и прикладывает палец к губам, чтобы скрыть улыбку. Он совсем не жаден, но такая готовность платить говорит о том, что это либо очень интересное дело, либо подстава, а вероятнее – всё сразу.
– Продолжайте, – приказывает он.
– Терпение, мой друг, – говорит субъект.
У Реборна нет друзей, поэтому подобное обращение вызывает у него злое веселье. Он делает замечание, но собеседник его, вероятно, не слышит. Красная «Ямаха» пытается взять самый крутой трамплин на арене, но человек не справляется с управлением, машина падает и идет юзом, таща за собой неудачника. Ветер хватает поднятый песок и бросает в зрителей. Барабанным боем гремит пиротехника, мигают все прожектора. Тело укладывают на носилки и увозят с арены в один из дальних проходов вниз, кто-то увозит поверженную и пристыженную «Ямаху» с песчаных барханов. Зрители орут оскорбления, некоторые кидают пластиковыми стаканами и пакетами из-под чипсов. Здесь, как и много лет назад на аренах Рима, не судят только победителей, да и то – спорный вопрос.
Шоу продолжается.
Комментатор сетует, что на фестиваль в этом году пропускают зеленых новичков.
– Я не работаю с напарниками, – повторяет Реборн.
– О, – хмыкает субъект, – вы и телохранителем не работаете, верно?
Реборн закрывает глаза и повторяет как мантру: тройная такса! тройная такса, будь она неладна...
Когда он снова смотрит на арену, субъект прислушивается, улавливает что-то интересное и начинает радостно подпрыгивать на месте, присвистывая и улюлюкая. Реборн оглядывается и понимает, что их ложа ведет себя не менее глупо. Он переводит взгляд на арену и видит худощавого растрепанного парня, с ног до головы затянутого в черное. Кожаный комбинезон с фиолетовыми вставками бликует под прожекторами, подшлемник похож вязанный чулок, что носят грабители банков и штурмовики. Парень на арене запрыгивает на фиолетовый мотоцикл с бело-голубым пацификом на баке и машет публике рукой – та приветственно ревет и кидает на арену женские трусики.
Реборн морщится.
– Что за красавец! – говорит субъект. – И зрители его любят.
– Кто он? – дергает бровью Реборн.
– Вы не знаете? – судя по тону, это Леонардо да Винчи, Альберт Эйнштейн и Адольф Гитлер в одном флаконе, и не знать его – тяжелое преступление. – Последние несколько лет он работает на Голливуд – снимает им самые эффектные дубли, а они потом подрисовывают туда лица знаменитостей. Видели фильм про Индиану Джонса? Сейчас его крутят во всех кинотеатрах мира... Не видели? Кинотеатры не для вас? Очень жаль. Посмотрите, презабавная история! Шепчутся, большая часть трюков исполнялась вот этим человеком. Ну вот, а когда у него выдаются выходные, он заезжает приглашенным гостем на подобные фестивали.
– Американец? – уточняет Реборн.
– Сложно сказать, – субъект пожимает плечами. – Вероятнее всего, европеец. Ходят слухи, что выходец из какого-то цирка, ныне канувшего в небытие. Это домыслы, скорее всего. Он появился в Америке в семьдесят восьмом и очень пригодился.
Реборн лениво наблюдает, как парень надевает шлем и газует.
Именно в этот момент субъект склоняется к Реборну и шепчет:
– Заинтригованы, верно? Я вас познакомлю!
Реборн дергает бровью, но этот жест скрыт в тени шляпы. Ему очень хочется ответить, что, пожалуй, он как-нибудь переживет без столь ценного знакомства, но не успевает.
– Собственно, именно с ним вам придется работать, – заканчивает мысль субъект и улыбается так, словно осчастливил Реборна по меньшей мере вечной жизнью.
– Сколько ему лет?
– О! Это ещё одна интересная история. Опять же, по слухам, немного за сорок или около того, но... Он просто человек без возраста – больше двадцати не дашь.
– Надеюсь, хотя бы среднее образование у него есть? – ворчит Реборн.
– Спросите сами...
На этих словах трибуны снова взрываются ликованием. Черно-фиолетовый всадник на фиолетовом мотоцикле разгоняется перед тем-самым-опасным-трамплином. Зрители забывают, как дышать, когда черно-фиолетовая стрела взлетает на вершину и рушится с неё вниз, поднимая волну песка. Пиротехники вспоминают, что забыли поджечь «фонтаны», и тут же их поджигают в надежде, что никто не заметит. Когда песок оседает, а «фонтаны» прогорают, становится видно, что парень вольготно сидит на мотоцикле и крутит на руке шлем. Комментатор орет, зрители орут, субъект рядом с Реборном тоже орет, потом хватает его за рукав и тащит за собой. Реборн чувствует себя участником нелепого фарса и мечтает пристрелить кого-нибудь просто ради успокоения нервов.
Они пробираются сквозь толпу вниз, субъект не замолкает ни на секунду.
– Всё очень просто, мистер Реборн, – говорит скороговоркой он. – Мы сейчас в Дамаске. Завтра в ваше распоряжение будет прислана машина. О паспортах и билетах не беспокойтесь – утром можете забрать их у портье. В машине окажется один немаловажный чемоданчик. Вы поедете с ним в Бейрут и там сядете на лайнер «Аркадия», а на нем уже спокойно доплывете до Туниса, оттуда на частной яхте до Неаполя – рукой подать. Ничего сложного или опасного. Конечно, если вас не подобьют вражеские истребители, что маловероятно, ха-ха...
– Кому предназначается чемодан?
– Неважно.
Они идут по коридорам. Вокруг снуют люди, не обращая ни на кого внимания. Реборн думает, что сошел с ума.
– Что в нем?
– Это не ваше дело.
Они останавливаются перед дверью с надписью «Skull». Субъект тяжело дышит, но продолжает улыбаться. Реборн попросту взбешен.
– Я не сказал «да»!
– Разве у вас есть выбор?
Дверь открывается и субъект толкает Реборна внутрь.
– Скажите хотя бы, кого я должен убить?
– А это правильный вопрос...
Дверь захлопывается прямо перед носом Реборна. Он делает глубокий вдох, чтобы успокоиться, оборачивается и понимает, что находится в каком-то старом административном кабинете, переоборудованном под гримерку. У противоположной стены на обычном офисном столе стоит засиженное мухами зеркало. Перед зеркалом на стуле любимец публики со скучающим видом и высунутым языком рисует на правой щеке фиолетовой губной помадой крупную слезу, придирчиво смотрит, подкрашивает такие же фиолетовые губы и оборачивается к двери.
Реборн думает, что уже нашел потенциальную жертву. Он прикрывает глаза и трет переносицу. Из-за жары у него разболелась голова, поэтому осознание, что любимца публики зовут Скалл, и мерзкая обезьяна хочет, чтобы они работали вместе, приходит к нему не сразу.
– Блеск! – говорит Реборн.
– Спасибо, – кривится Скалл. – Вы принесли мне минералки?
– Нет, – пожимает плечами Реборн.
– Пресса? – хмурится Скалл.
– Нет, – Реборн поправляет шляпу.
– Фан-клуб? Организаторы? – Скалл выглядит заинтригованным.
– Нет и нет, – качает головой Реборн. – Мне поручено доставить какой-то таинственный чемодан и твоё тело в Неаполь.
– А. – Скалл отворачивается к зеркалу и цепляет серьгу в губу. – Ясно.
Кажется, Реборн его больше не волнует.
2. Там и тогда
В 1943 году, когда немцев уже выдворили из Неаполя, но обстановку в стране это ещё не улучшило, ему должно было быть около пяти-шести лет. С головой у него тогда было неважно, и, судя по шраму за правым ухом, виной тому было осколочное ранение, полученное при бомбежке. Когда его нашли, он вел себя и выглядел как помесь крысы с собакой и совершенно не походил на человека. Простейшие навыки, такие как речь или ходьба на двух ногах, у него отсутствовали полностью, а перемещался он на четвереньках. Маугли в послевоенных каменных джунглях. Возможно, именно это сослужило ему добрую службу, и вместо того, чтобы приторговывать фривольными открытками и собой на железнодорожной станции, как это делали некоторые его одногодки, он каждый день забивался в подвал одного из разрушенных домов в районе окраинных доков и пересиживал там, выходя на поиски еды только в самые темные часы перед рассветом.
А вот женщине, взявшей его под опеку, повезло меньше. Её звали Марыська, и ей было немного за двадцать. Каким образом английскую полячку забросило на итальянский сапожок, сказать было трудно, а сама она сознаваться не желала. Городские дел с ней не имели: кое-кто предполагал, что девица промышляла полковой шлюхой в одном из немецких подразделений. На самом же деле у Марыськи имелось непомерное для того времени чувство собственного достоинства, не позволявшее ей предлагать себя проезжающим мимо солдатам за банку консервов или ещё какую подачку. Тем не менее, силы работать у неё были, а в разрушенном городе это особенно ценилось.
Именно она дала ему второе – первое кануло в небытие вместе с началом войны – имя. Марыська назвала его Анджей, но пока он привыкал к ней, сокращала до Джи. Позже, окончательно осознав себя одним из Homo sapiens и научившись ходить, говорить и даже смеяться, он стал отзываться и на полное имя. А до тех пор Марыська приучала его к себе, как дикого зверя, едой и лаской. Он помнил эти времена смутно. Его могло испугать всё, будь то гомон ребятни или скрип покосившейся под ветром металлической балки, военная гимнастерка или резкое движение. Отучаться от этого ему пришлось долго.
Из Неаполя они уехали уже после окончания войны – в конце 1946 года. Где-то на побережье к югу были большие оливковые плантации, разграбленные и местами выжженные, – туда они и подались вдвоем. Первым его отчетливым воспоминанием стали заросшая дорога в колдобинах от разрывных снарядов и обгоревший с одного боку, но чудом выстоявший амбар. Несмотря на ощущение разрухи и запустения, ему почему-то было хорошо и легко. Он думал, что жизнь начинается заново, больше не придется голодать и драться за каждый кусок хлеба. Яркое солнце, чистая зелень и свежий ветер без примеси запахов гари и мазута – он и мечтать об этом не смел.
А потом, разбирая завалы амбара, чтобы хоть как-то приспособить его для жизни, они нашли мотоцикл. Он тогда не сразу рассмотрел крест с загнутыми концами на бензобаке, красноречиво свидетельствующий о старом владельце, зато его привлек огромный белый череп, который скалился лукаво, и, словно на что-то намекая, зыркал пустыми глазницами. Мотоцикл был так огромен и так тяжел, что даже Марыське оказалось сложно с ним справиться. Оставалось только гадать, бросили ли его тут из-за поломки или кости хозяев уже давно обглодала свора местных одичалых собак.
Сначала приходилось туго, но Марыська, вероятно, в мирное время жившая в деревне, каким-то образом обустраивала быт, приучая и Анджея к работе. Оставаясь хмурым и неразговорчивым, он, тем не менее, выполнял все её указания. Послевоенное десятилетие оказалось тяжелым не только из-за недостатка продовольствия, но ещё немалую долю беспокойства доставляли беженцы и бродяги, путешествующие по полуразрушенным и заброшенным дорогам. Некоторые были настроены далеко не доброжелательно, так что приходилось прятаться от них, а иногда и обороняться. Но последствия травмы и возраст сказались на памяти, и Анджей забыл многое. Возможно, он просто отсеял эту часть воспоминаний, оставляя для себя только хорошее.
Марыська понемногу учила его грамоте, письму и счету. Ещё она нашла Библию. Анджею совсем не нравились нудные байки о странных людях, поклонявшихся кому-то на небесах, но одобрение Марыськи значило для него гораздо больше, чем собственное мнение, и он смиренно читал вслух по утрам несколько скучных страниц, а потом отправлялся помогать по хозяйству.
Потом дорогу, пролегавшую через их оливковую плантацию, начали отстраивать, и появились новые люди. Время от времени заходили рабочие – иногда мужчины, но всё чаще женщины – в грубых комбинезонах, перепачканных гудроном и песком. Они просили воды или возможности переночевать, а в обмен пересказывали слухи, которыми полнилась Европа.
После того как дорога стала более или менее спокойным местом, Марыська начала ходить в город и продавать освежеванные тушки кроликов, которых они разводили, козий сыр, который готовила сама, и оливки. Позже к ним приехали несколько женщин, которые стали помогать ей и остались надолго. Они сажали новые деревья, по вечерам рассказывали истории, а ещё у них был маленький грузовичок. Однажды Анджею повезло – его посадили на шофёрское сиденье и показали, как рулить. Ему понравилось это гораздо больше, чем всё то, чему обучала его Марыська, включая освежевание кроликов и латание дыр в крыше амбара. Женщину, которая водила грузовичок, звали Инес. Она была немного младше Марыськи и всё время смеялась, демонстрируя белые кривоватые зубы. На зубы Анджей не смотрел, потому что Инес умела обращаться с грузовичком так, как ему и не снилось. Заметив его интерес, Инес начала понемногу обучать его тому, что знала сама. Быстро Анджей уяснил, что всё во внутренностях машины подчинено своей логике. Он внимательно слушал, о чем рассказывала Инес, запоминал, что к чему крепится и как работает. По вечерам же Инес учила его водить, а через несколько месяцев начала разрешать ездить с ней в город.
В городе Анджею не нравилось, хотя к людям он уже успел привыкнуть. Наверное, где-то в посознании у него всё ещё хранился отпечаток, оставленный войной, – звуки разрывающихся снарядов, панические крики, плач и стоны, сирены и вонь пожарищ. Всего этого он, конечно, не мог вспомнить, но чувствовал себя особенно неловко и шарахался при виде остовов разрушенных домов. Не замечал он одного: стоило Инес пустить его за руль, паника исчезала. Иногда они заезжали в доки, и тогда местные механики, перемежая объяснения отборной бранью, демонстрировали Анджею внутренности малых и больших катеров. В первые визиты Инес ходила вместе с ним, но позже стала отлучаться – на час, на несколько часов, а потом и вовсе оставляла на весь день. Его учили не только устройству, но и вождению всего того, что можно было водить в то время в Неаполе.
В один из вечеров, когда Инес и Марыська думали, что он спит, Анджей случайно подслушал их разговор. Инес говорила, что хочет устроить его, Анджея, в доки. Она говорила очень неопределенно, но он понял: это потому, что у него очень хорошо получается обращаться с лодками и машинами и вообще со всякой подобной техникой. Только Марыська почему-то была не в восторге от этой идеи. Она говорила, что он ещё мал и не очень хорошо соображает для такой работы. О какой работе речь, Анджей не понял, но по словам Марыськи выходило, что это ещё и опасно. Он лежал, разглядывая темный потолок, и пытался придумать какую-нибудь опасность, связанную с работой в доках, и под утро решил, что Марыська просто не хочет доверять ему ничего серьезного. А потом у него появилась Идея.
Для воплощения Идеи в жизнь ему пришлось постараться – он даже не знал, с чего начать, но после нескольких месяцев неуклюжих расспросов и копания в запчастях он всё-таки победил. Через много лет Анджей понял, что эта его победа была чистым везением. Но тогда у него всё получилось, и мотор, молчавший, возможно, целое десятилетие, мерно заурчал под его руками. Он вывел мотоцикл на темную дорогу сел и нажал на газ, просто зная, что у него получится.
К счастью, в ту ночь Анджей ничего не сломал. Правда, пришлось зашивать дыры на штанах и отстирывать кровь. Зато эйфория глушила боль от ушибов лучше любого болеутоляющего.
Оставалось только закрасить желтый крест, а череп Анджею даже нравился.
Инес была взволнована, когда он позвал её прогуляться перед сном, а увидев его сокровище, долго не решалась что-то сказать.
– Ты... сам? – спросила она.
Вместо ответа он предложил ей прокатиться.
Ветер свистел в ушах и бил по лицу наотмашь, Инес прижималась к нему, обнимая под ребрами. Он слышал, как быстро бьётся её сердце. Темная масса деревьев стремительно летела назад, а дорога казалась ровной и бесконечной. Анджею неожиданно захотелось, чтобы это не прекращалась никогда, но он помнил о том, что путь ограничен ёмкостью бензобака. Когда начинается половое созревание, о таких вещах думать не принято – принято делать глупости, но Анджей тогда не знал об этом. Он просто гнал тяжелый немецкий мотоцикл вперед, мысленно просчитывая в уме, когда стоит остановится, а, достигнув оказался на большом скошенном поле, полном стогов душистого сена. Инес неловко поднялась, чтобы размять затекшие ноги, и засмеялась.
– Ты удивительный, – сказа она, отсмеявшись, а Анджей смотрел на неё и не мог оторвать взгляд.
Инес потянула его к обочине, где рядом с дорогой стоял один из стогов.
– Давай отдохнем, – попросила она.
Они лежали, зарывшись в сено, Инес нахваливала его, а он глупо улыбался и слушал. Потом она поднялась на локте и посмотрела на него – долго и очень пристально, так что Анджей почувствовал себя как-то особенно. Он словно снова выводил отремонтированный мотоцикл на дорогу, ещё не зная, чем это закончится, но предвкушая что-то удивительное, а в животе сворачивалась тугая пружина.
Инес поднялась на локте и приложила палец к его губам, а потом повела вниз. На самом деле она была не намного старше – может быть, лет на шесть или семь. Анджей по инерции облизнул губы. Дышать стало трудно, словно ночь сделалась невыносимо душной.
– Если хочешь?.. – спросила она, оставив вопрос незаконченным.
Он хотел. Он хотел с того момента, когда почувствовал, как она усаживается на мотоцикл за ним, как елозит по сидению, устраиваясь удобнее, как обнимает, прижимаясь к его спине всем телом. Или может быть, он хотел гораздо раньше, но не задумывался об этом, занятый всеми этими машинами, моторами и катерами, руганью в доках и молчаливым неодобрением Марыськи.
Тогда он просто кивнул.
Пожалуй, это была лучшая ночь в его жизни – и он готов был в этом поклясться, даже несмотря на то, чем всё обернулось. В тот год ему, наверное, должно было исполниться пятнадцать.
3. Здесь и сейчас
Перед тем как вернуться в отель, Реборн заходит в бар, чтобы обдумать свою задачу. Дельце выглядит и пахнет неприятно. Он понятия не имеет, во что его втянули, но и цена велика.
«Тройная такса», – продолжает повторять он, поднимаясь к себе в номер и смакуя вкус слов, – «тройная такса».
Когда он подходит к своей двери, сзади кто-то гремит ключами.
Реборн оборачивается и вытаскивает револьвер.
В противоположном конце коридора стоит его новый знакомый, Скалл, всё так же затянутый в кожу и густо напомаженный. С этим гримом, который язык не поворачивается назвать макияжем, он похож на грустного Пьеро, сбежавшего из плена злого кукловода. Да и в общем вид у него такой, словно ниточки обрезали, и ноги абсолютно не слушаются. Судя по всему, Скалл здорово набрался.
– Чем всё закончилось? – спрашивает Реборн.
Скалл вздрагивает, смотрит на него и хмурится, стараясь сфокусировать взгляд.
– «Гран При», как всегда! – разводит он руками и едва удерживается в последний момент, чтобы не упасть. – Они меня любят. Публика в восторге от самоубийц!
Реборн кивает, запоминает дверь, которую пытается открыть Скалл и заходит в свой номер.
«Тройная такса, – крутится у него в голове заезженная пластинка, но теперь там есть продолжение: – Тройная такса и безмозглый позер в придачу».
Утром он просыпается рано. Заказывает завтрак по телефону в ресторане отеля и обещает спуститься через полчаса. Потом идет к двери в противоположной стороне коридора и громко стучит. На стук никто не отзывается, так что приходится повторить ещё несколько раз. Из соседних номеров высовываются взъерошенные постояльцы.
Реборн низко кланяется и говорит:
– Простите, господин Скалл очень просил его разбудить, но он крепко спит.
Наконец открывается нужная дверь, и заспанная физиономия высовывается в коридор. Реборн отмечает, что выглядит любимец публики без косметики куда лучше и даже почти симпатичен, а вот предполагаемых сорока ему точно не дашь – едва ли он старше двадцати.
– Кто ты, и что тебе надо? – хрипло спрашивает Скалл, пытаясь разлепить глаза. Потом ему это удается, он узнает Реборна и сильнее кутается в простынь, хотя она и так замотана вокруг него на манер кокона, из которого торчит только голова. – А, я помню тебя... Зачем ты пришел?
– Собирайся, – приказывает Реборн. – Даю тебе пять минут, иначе мой эспрессо остынет.
Скалл пытается возразить, но осекается под взглядом Реборна.
– Ладно, – бурчит он и хлопает дверью, из-за которой доносится продолжение: – Подожди снаружи!
Вываливается из номера Скалл только через двадцать минут, зато полностью экипированный и накрашенный, как и за день до этого. Реборн мысленно отмечает, что они опаздывают к завтраку всего на пять минут, но вслух ничего не говорит.
Эспессо подают сразу, как только они садятся за столик. Завтрак состоит из омлета, тостов с джемом и сырной тарелки. Напиток – на выбор. К удивлению Реборна, Скалл просит сока и свежую газету, потом отодвигает омлет и густо мажет джем на тосты. На Реборна он подчеркнуто не смотрит, потом приносят газету, и он утыкается в неё, быстро пролистывает, пробегая глазами политические и криминальные сводки, и остается недоволен. Статья о прошедшем фестивале с крупной фотографией улыбающихся победителей, которую замечает Реборн, Скалла как будто не волнует.
– Даже не взглянешь? – спрашивает Реборн и кивает на газету.
– Они всегда пишут одно и то же, – натянуто фыркает Скалл, увлеченно разглядывая толстый слой джема.
– Ясно, – кивает Реборн и продолжает сверлить Скалла взглядом, прихлебывая кофе.
Скалл ерзает на стуле, то и дело поглядывая в ответ и тут же отводя глаза. Чувствуется, что ему не по себе. Это странно, потому что он похож на тех, кто любит внимание.
– Ну, что? – не выдерживает он наконец и вскакивает, с грохотом роняя стул. Реборн про себя отмечает, что Скалл куда неуклюжее, чем может показаться с трибуны.
– Ничего, – спокойно отвечает Реборн. – Просто рассматриваю своего напарника. Мы же теперь напарники, знаешь?
– Знаю! – Скалл срывается на крик и дает петуха. Ранние посетители ресторана удивленно оборачиваются.
– Сядь, – холодно просит Реборн, и Скалл подчиняется, утыкаясь носом в тарелку с надкусанным тостом.
Официантка у стойки о чем-то шепчется с менеджером, потом они оба подходят к столику.
– Простите, что прерываем вашу беседу... – подобострастно блеет менеджер. Для араба у него очень хороший английский, но интонации совсем не даются.
– Простите нас, – улыбается Реборн. – Возможно, мой спутник слишком... эмоционален.
Он делает ударение на последнем слове.
Менеджер складывает руки на груди и качает головой. На Реборна он не смотрит.
– Нет, что вы... Простите, но это же вы... Ваше фото в газете?
Реборн поднимает бровь и смотрит на Скалла. Скалл преображается, но уж точно не под его взглядом. Он словно расцветает: выпрямляет плечи, выпячивает грудь и усмехается, демонстрируя ровные белые зубы. На взгляд Реборна он похож на молодого петушка, но менеджер с официанткой явно так не думают.
– Верно, – говорит Скалл и тычет в пальцем в газету. – Там – я!
– Могли бы вы оставить нам автограф? Наше заведение будет крайне счастливо...
Реборн раздражается: необходимость работать с напарником – полбеды, но то, что этот клоун привлекает к себе столько внимания, – уже слишком. Он резко поднимается из-за стола, пугая официантку, бросает несколько купюр и, не говоря ни слова, идет к выходу. Скалл догоняет его в дверях, оборачивается и машет.
– Блеск! – бормочет Реборн себе под нос и сдвигает шляпу.
Не оглядываясь, он идет в холл отеля и просит рассчитать обоих. Пожилой араб, похожий на джина, смотрит в свою книгу и говорит, что всё уже оплачено, а им осталось только сдать ключи от номеров. Скалла это, похоже, абсолютно не удивляет. Реборн спрашивает, нет ли каких-нибудь посланий. Араб кланяется, словно собирается сказать «слушаю и повинуюсь», и достает откуда-то из-под регистрационной стойки объёмный пакет желтой бумаги.
Реборн берет его, расписывается и идет в номер. У самой двери он выныривает из своих мыслей и понимает, что Скалл продолжает следовать за ним по пятам.
– Собери вещи, – бросает ему Реборн.
– У меня всё собрано, – отвечает Скалл и смотрит на пакет так, как собака смотрит на миску в руках хозяина. – Что там?
Несколько секунд Реборн колеблется, потом открывает дверь и кивает Скаллу, чтобы тот проходил вперед.
– Сейчас посмотрим.
Скалл бесцеремонно входит и с ногами забирается на чистенький бежевый диван. Реборн находит нож для бумаги и вскрывает конверт, высыпая его содержимое на журнальный столик. В их распоряжении оказываются два поддельных загранпаспорта, билеты на «Аркадию», водительские удостоверения, документы на машину и прогулочный катер, пришвартованный в Тунисе, и связка ключей.
– Блеск! – повторяет Реборн и переводит взгляд на Скалла.
Тот придирчиво рассматривает фотографии на документах, потом поднимает голову и обиженно говорит:
– А мне отказали, когда я просил сфотографировать меня с макияжем!
– У тебя есть фотографии без макияжа? – удивляется Реборн.
– Нет, конечно! – самодовольно заявляет Скалл. – У меня просто нет документов.
Судя по его роже, ему кажется это смешным, а Реборну хочется достать пистолет и сделать предупредительный выстрел в упор. Вместо этого он собирает документы, складывает их в конверт и делает звонок на регистрацию. Просьба подогнать ко входу машину, якобы принадлежащую Реборну (он называет другое имя, сверяясь с паспортом, в который вклеена его фотография), кажется, никого не смущает.
Реборн отправляет Скалла за вещами и неторопливо собирает пару сменного белья и чистую рубашку в дорожный чемодан. Когда он выходит из номера, Скалл уже стоит в коридоре. Спортивная сумка у него через плечо выглядит наполовину пустой.
– Я заждался! – театрально закатывает глаза Скалл. – Почему так долго?
– Где остальное? – кивает Реборн на сумку.
– Ещё про косметичку пошути! – обижается Скалл и первым идет к лестнице. По дороге он бубнит себе под нос: – Конечно, очень смешно, можно подумать...
Реборну на секунду становится действительно смешно, глядя на сутулую фигуру впереди. Ему даже начинает казаться, что Скалл неловко чувствует себя без мотоцикла.
Они сдают ключи и выходят из отеля.
– Вот это – наша! – кивает Скалл на коробкообразный внедорожник.
– Почему ты так решил? – кривится Реборн. Он предпочел бы что-то более... в своем стиле.
– Потому что это единственная тачка, в багажнике которой поместится мой байк, – ухмыляется Скалл и протягивает руку: – Давай сюда ключи.
– Я поведу, – безапелляционно говорит Реборн, снова подавив желание пристрелить Скалла. – Ты вчера пил.
– Ты тоже вчера пил! – встает в позу Скалл.
– Но я не надирался как скотина.
– Эй! Эй! – на этот раз Скалл кажется по-настоящему задетым. – Я тоже не надирался!
Реборн идет к машине, игнорируя вопли.
– Сукин сын! – кричит Скалл ему в спину. – У меня просто плохая переносимость алкоголя.
Реборн медленно поворачивается и холодно говорит:
– Либо ты заткнешься и сядешь на переднее сидение рядом с водителем, либо поедешь на заднем, но с дыркой в башке, понял, пижон?
Скалл некоторое время стоит на тротуаре с открытым ртом. Потом всё-таки подходит и садится в машину. Реборн отъезжает, мимоходом замечая, что на заднем сиденье под газетой лежит небольшой кейс.
– У меня правда плохая переносимость алкоголя, – жалобно говорит Скалл, так что это даже похоже на извинение. – Пьянею с глотка шампанского, словно...
– Словно дешевая блядь, – заканчивает за него Реборн.
– Да, – тихо соглашается Скалл. – Вроде того. Нас, кстати, не представили. Меня зовут Скалл, хотя ты знаешь, наверное.
– Реборн, – после паузы, говорит Реборн. – Но для тебя – мистер Реборн. Усёк?
– Да, – голос звучит ещё тише. – Слушай, мистер Реборн, ты знаешь, кому предназначается этот чемодан?
– Нет, – Реборн не показывает, что его это задевает. С другой стороны, интересно то, что Скалл достаточно хорошо осведомлен. – Это не наше дело. Или у тебя свои источники?
Предположение глупое. Реборн делает его, чтобы поддеть Скалла.
– Нет у меня никаких источников, – отворачиваясь, вздыхает Скалл и совсем тихо добавляет, сползая по сиденью: – Просто чувство паршивое.
Реборн поворачивает на дорогу в Бейрут.
4. Там и тогда
Они приехали в доки перед рассветом.
Накануне Инес уезжала в город на неделю, так что Анджей не знал, куда себя деть. Марыська в его сторону не смотрела, а с Инес держалась подчеркнуто холодно. Словно знала об их ночных поездках и не одобряла этого. Анджей чувствовал себя виноватым, но ничего не мог с собой поделать – то, что происходило между ним и Инес, казалось каким-то волшебством. Он делал всю работу на плантации на автомате, благо большинство его обязанностей не требовало много внимания. А в силу своей неопытности он даже не задумывался, откуда Инес может столько знать.
Когда она вернулась поздним вечером, то выглядела особенно встревоженной. Они долго о чем-то шептались с Марыськой на повышенных тонах. Анджей пытался подслушать, но Марыська каждый раз замечала его и замолкала до тех пор, пока он не отходил подальше. Закончилось тем, что Инес хлопнула дверцей своего грузовичка и, не попрощавшись, уехала. Он не мог дождаться, когда Марыська наконец заснет – всё казалось, что она ворочается в кровати. Прождав почти всю ночь, Анджей всё-таки решился: стараясь ступать бесшумно, вышел на улицу и прокрался туда, где в наспех сколоченном сарае из прогнивших досок стоял мотоцикл. Уверенности не было, но он хотел увидеть Инес, поэтому знал, что нужно ехать в город и искать там.
Она ждала его на полпути к Неаполю. Сидела в грузовичке и курила – вокруг валялись не меньше дюжины свежих окурков. Он первый раз видел её с сигаретой, но не придал этому значения.
– Почему так долго? – неожиданно зло бросила она, но тут же исправилась, улыбнувшись. – Я знала, что ты приедешь.
– Прости, – рассеянно отозвался Анджей, не понимая причин такой перемены. У него даже закралось сомнение: не сделал ли он что не так? – Марыське сегодня не спится.
– Конечно, – закивала головой Инес с каким-то сарказмом. – Поехали.
Она завела мотор и дала по газам.
Всю дорогу Анджея грызло сомнение, но он постоянно отвлекался: судя по звуку, у грузовика Инес что-то было не так с двигателем.
В доках их ждали. Хотя, может быть, это было совсем не так, и встретивший их заспанный человек просто вышел по нужде.
Инес дождалась, когда Анджей поставит мотоцикл под брезентовый навес, где стояли другие, более легковесные – итальянские – модели. Они прошли мимо нескольких доков, пока не оказались перед дверями маленького покосившегося склада.
– Подожди, – велела Инес и улыбнулась своей обычной улыбкой, так что Анджей списал её раздражительность на недосыпание. Чего ждать, он, в общем, и не знал толком, но верил, что так нужно.
Она вернулась через десять минут – высунулась из-за двери и кивнула следовать за ней. Анджей скользнул внутрь, и дверь за ним захлопнулась. Свет в маленькой комнате, где они очутились, был красноватый от шёлка, обтягивающего абажур. В середине стоял стол, вокруг которого расположены были мягкий, но видавший виды диван и несколько разномастных кресел. Обшарпанные обои на стенах оказались приклеены кое-как, а на потолке, судя по характерному запаху, обитали колонии плесени. В одном из кресел на противоположной стороне комнаты сидел обрюзгший седоватый мужчина. За его спиной была прикрытая дверь.
– Я привезла его, – сказала Инес.
Анджей хотел поправить её, сказав, что приехал сам, но промолчал. Наверное, ей лучше знать.
– Поздновато, – заметил мужчина. – Были проблемы?
– Старая наседка... Она вряд ли бы согласилась! – отмахнулась Инес. – Но это не её дело. Такие сокровища на дороге не валяются.
Анджей не совсем понял, о чем речь, и счел за лучшее пожать плечами в ответ на внимательный взгляд мужчины. Тот, вероятно, остался недоволен, потому что снова посмотрел на Инес.
– Он справится?
– Подучить придется, конечно, – признала она. – Но у нас же есть немного времени в запасе?
– Немного... – повторил мужчина, катая слово на языке так, словно пробовал вино.
Анджей почувствовал, как напряглась Инес.
– Хорошо, но пусть будет немного, – наконец кивнул мужчина и поднялся, протягивая Анджею руку – тот удивленно посмотрел на неё. – Добро пожаловать в Семью.
Через месяц он перевез свою первую партию героина. Позже подробности стерлись из памяти, к тому же тогда он понятия не имел, что везет. Всё, что ему нужно было знать, – место и время разгрузки. Никто не должен был видеть Анджея. Но тогда всё было гораздо проще – береговая охрана получала деньги не за охрану населения, а за то, что просиживала штаны и не рыпалась. Проблемы могли возникнуть разве что с конкурентами, а это уже не было заботой Анджея. Чаще всего к нему приставляли охрану – какого-нибудь большого и неповоротливого с плохо смазанным пулеметом. То, что оружие находится в отвратительном состоянии, Анджей научился определять очень быстро – зная простейшие принципы механики, это не составляло никакого труда. Анджей в глубине души считал, что это понятно и ребенку, но, видимо, тем, кто заправлял этим балаганом, не было нужды вдаваться в подробности.
К Марыське он так и не вернулся, отчего чувствовал себя виноватым. Инес своим присутствием глушила это чувство, но появлялась гораздо реже, чем ему бы хотелось. Большую часть времени он проводил в сотне километров от Неаполя. Там было что-то вроде деревни и небольшого причала, с которого обычно отвозили грузы. Анджей занимался катерками, грузовыми фургончиками и другой рухлядью, которую ему поставляли в количестве – начинял их новенькими моторами и прочей дребеденью, от которой могла зависеть чья-то жизнь.
Главных правила было два: делать, что велят, и не задавать вопросы.
С первым он справлялся на отлично: всё, что ездило и плавало, – было его стихией. Он действительно забывал обо всем, окунувшись в мир шестеренок и винтиков, в запахи бензина, керосина и машинного масла. Про нефть он вообще узнал случайно, попробовал в домашних условиях провести пару опытов и чуть не спалил хижину, в которую его поселили. После попытки, закончившейся так плачевно, пришлось приостановить свои изыскания, тем более, что пришел очередной груз, а когда Анджей вернулся с рейда, у причала качался самый настоящий гидросамолет, больше похожий на дырявое ведро. Анджей воспринял его как личный вызов, не подозревая, что Семья уже довольно потирает руки, предвкушая новую прибыль.
Он отремонтировал – практически заново собрал – гидроплан и выучился управлять им с помощью старика арийский наружности. Тот, вероятно, дезертировал из Третьего Рейха ещё до конца войны; он плохо говорил по-итальянски, несмотря на большой опыт жизни в Италии, но всё чаще ругался по-немецки. Анджей перенял у него несколько особо красивых выражений – не для того, чтобы использовать, а просто себе на заметку. Он сам не заметил, что день ото дня всё лучше понимает немецкий и иногда даже отвечает старику. Старик был от этого не в восторге – он вообще оказался нервным и дерганным, а, заслышав родную речь, вжимал голову в плечи.
Инес перестала появляться совсем, но Анджея это уже не особо волновало. Он начал ощущать некую пустоту, которую нечем было заполнить, но всё больше его беспокоила физиологическая сторона вопроса. Единственное, что позволяло тогда немного отвлечься, – быстрая езда. Когда становилось совсем невмоготу, он садился на свой старый мотоцикл с черепом на бензобаке и гнал до тех пор, пока бензина не оставалось ровно половина. Потом Анджей возвращался в свою хижину и заваливался спать. Ему снились теплая ночь, запах сена и кривые зубы Инес, а утром простынь можно было выжимать.
Вся его жизнь стала состоять из гонок по морю и небу, моторов и ворчания механиков. Последние, правда, менялись – им или наскучивала однообразная работа, или они лезли, куда не следует. Анджей проработал на Семью, кажется, миллион лет, и, по старому договору, не вдавался в подробности. Скорее всего, за это его и ценили. Со временем стали доходить разные слухи – по последним выходило, что мужчина, к которому привела его когда-то Инес, сдает позиции и не устраивает ни подчиненных, ни партнеров. Береговая охрана обнаглела, после чего в сопровождение Анджею стали присылать не одного, а двух амбалов с оружием, и они даже начали пускать его в дело. Присутствие на лодке с грузом посторонних раздражало Анджея, он даже допускал мысль, что в одиночку мог бы пройти все кордоны лучше. Поэтому доставки на гидроплане ему нравились куда больше – в кабине было всего одно место.
Наверное, оно и не удивительно, что началось всё тоже с гидроплана. Он доставлял очередную партию в тот день. Ничего примечательного, кроме разве что штиля над морем. Задача была простая: прилететь, дождаться разгрузки и вернуться обратно домой. Гидроплан шел легко – Анджей совсем недавно полностью перебрал мотор. После спуска на воду ребята, которых он уже запомнил по голосам и телосложению, быстро разбросали тюки по машинам. Дело было сделано, как и положено, в срок и без проблем. Он уже готов был подняться в воздух, когдак к причалу подъехал автомобиль; даже в тусклом свете луны – они не использовали освещения, чтобы не привлекать внимания, – Анджей заметил, что это что-то дорогое и блестящее. Четыре двери открылись почти одновременно и из них выскользнули четыре полностью идентичные тени; они вскинули что-то вроде больших сковород с длинными погнутыми ручками, и Анджея ослепило рыжее зарево.
Каким образом ему удалось взлететь, Анджей не знал, как и не знал того, как с чихающим и кашляющим мотором и простреленным плечом он смог дотянуть до родного причала, встретившего его запахом горящей резины и дымом. Причал был сожжен полностью, так что от гидроплана до берега пришлось добираться вплавь. Анджей вышел и осмотрелся, но никого не увидел. Деревня оказалась почти выжжена. Больше всего пострадали, конечно, ближайшие к причалу дома и обитые железом сараи – Анджея никогда не пускали туда. В расплавленном асфальте кое-где виднелись гильзы. Чуть поодаль от дороги тлела большая кукла – когда Анджей подошел ближе, ею оказался один из механиков.
Не осознавая, что делает, он направился на окраину деревни – к своей покосившейся хижине. Её плачевный и нежилой вид сослужили добрую службу – погромщикам, кто бы они ни были, даже не пришло в голову обыскать её. Анджей проверил бензобак, долил его под завязку из канистр, проверил остатки – ещё две были полные. Он привесил их к заднему колесу – там были специальные крепления, но он никогда ими не пользовался, иначе велик был соблазн уехать от деревни дальше, чем следовало. Теперь отказывать себе в этом удовольствии не было необходимости. Потом он вернулся в хижину, нашел под кроватью рюкзак, оставленный когда-то Инес, покидал в него всё, что подвернулось под руку, и сел на кровать. Только тогда стало понятно, что у него трясутся колени. Это не было страхом. Это было ужасом, сравнимым с тем, что он испытал в детстве, и там, где отказывала память, пробуждались инстинкты. Анджей сполз с кровати и повалился на пол, подтягивая колени к груди и пряча лицо в ладонях.
Когда он очнулся, было раннее утро. На негнущихся ногах он доковылял до мотоцикла и кое-как выкатил на дорогу. Дым догорающей деревни стелился за ним следом. До главной дороги он шел пешком и только там завел мотор. Сначала Анджей думал вернуться в Неаполь, но что-то толкало его в противоположную сторону. Стоило ему нажать на газ, всё исчезло, слилось в многоцветное неразличимое месиво. Но это было лучше ночной паники. Когда закончился бензин, он долил остатки, потом прицепил канистры на всякий случай обратно и поехал дальше, выжимая максимальную скорость. У него не было ни карты дорог, ни представления, куда ехать, – он бессмысленно стремился убраться подальше от того, что было его домом на протяжении долгого времени, а теперь превратилось в горящие руины. Под утро следующего дня бензин закончился совсем. Он дошел до опушки рощи на краю незасеянного поля, немного отошел от дороги и повалился спать в высокую траву в надежде, что его не заметит. Спина болела нещадно.
Оживленный говор разбудил его, как показалось, сразу же, стоило только закрыть глаза. Он приподнялся на локтях и увидел странную вереницу разноцветных фургончиков. В трех или четырех из них играла музыка, а ещё несколько тех, что стояли позади, непрестанно сигналили. У трейлеров стайками стояли женщины и дети, одетые так ярко, что рябило в глазах.
Анджей встал и, приложив ладонь козырьком ко лбу, вгляделся. Несколько мужчин, одетых по женски ярко, сгрудились вокруг черно-рыжего грузовичка с открытым капотом, из-под которого валил дым. Анджей подошел ближе. Хотя речи их он не разобрал, проблема казалась ясна.
– Эй! – позвал он, преодолевая мучительное желание дать деру. – Эй!
Никто не обратил на него внимания, и он подошел ближе.
– Эй! Я могу починить! – заорал он, стараясь перекрыть гвалт. – За бензин!
И снова не последовало никакого ответа. Мужчины словно не видели его. Именно поэтому он вздрогнул, когда чья-то ладонь опустилась ему на плечо.
– Ты сделаешь работу и за это получишь бензин, – произнес глубокий женский голос. – Right?
Анджей сглотнул, оценив краем глаза длину ногтей, и кивнул.
На него с ослепительной улыбкой смотрела высокая, немного полноватая женщина. Он никогда не видел такого количества косметики, поэтому поначалу опешил. Женщина, судя по всему, умела обстряпать все дела лучше любого мужчины. Ещё она умела считать любые деньги и извлекать выгоду даже из трупов лошадей. Мадам Коко заведовала финансами передвижного цирка «L'oiseau Bleu», но об этом Анджей узнал уже после того, как закончил с ремонтом и, перемазанный машинным маслом, тщательно пережевывал похлебку из чечевицы и буженины.
Ему было немного за двадцать.
5. Здесь и сейчас
Реборн в апартаментах на борту «Аркадии» ждет Скалла уже двадцать минут. Какой-то старый хрен дает сегодня торжественный ужин в честь окончания плавания – через несколько дней они прибывают в Тунис. На ужин приглашены все, так что отвертеться не получится.
Реборн бросает взгляд в зеркало и остается доволен: белый костюм, купленный им в салоне уже на борту, сидит отлично. Он поправляет манжеты и галстук – уже который раз – и смотрит на дверь спальни Скалла.
В номере, зарегистрированном для них, оказывается три комнаты: две спальни, зал, душ – один на двоих. В спальнях стоят такие траходромы, что Реборн при первом взгляде не сдерживает улыбки. Скалл, наоборот, сначала выглядит растерянным, а потом запирается в своей спальне и напрочь отказывается выходить оттуда даже в ресторан, не говоря о том, чтобы посетить всевозможные казино, корты и бассейны. Реборну приходится устроить ему легкую встряску. Скалл отговаривается морской болезнью, но это мало похоже на правду – выглядит так, словно он чего-то постоянно боится, и выходит прогуляться только по вечерам. Из своего чертова кожаного костюма он не вылезает, поэтому Реборну вдвойне интересно, как он будет выглядеть в смокинге.
Когда дверь спальни открывается, Реборн узнает его не сразу: Скалл причесался, вынул похабную серьгу из губы и даже почти не накрасился, на нем костюм цвета кофе с молоком, бежевая рубашка и шелковый шейный платок. В таком виде он похож на какого-то пидараса-модельера – разве что не улыбается во весь рот. Скалл выглядит отлично, но в костюме ему неловко. Он теребит манжеты, стараясь их застегнуть.
– Ненавижу всю эту лабуду, – бормочет Скалл. – Ненавижу все эти запонки, галстуки, воротнички... Кто их вообще придумал?
– Какой-то пидарас, – говорит Реборн, подходя почти вплотную. – Дай сюда руки.
Скалл шарахается и шумно сглатывает, но под взглядом Реборна всё-таки вытягивает руки. Реборн заметил это ещё по дороге в Бейрут: Скалл терпеть не может, когда к нему подходят слишком близко.
– Хорошо выглядишь, – лениво комментирует Реборн. – Почти похож на человека.
– Иди в жопу! – шипит Скалл и отдергивает руки. Реборн с удивлением замечает, что он покраснел, и чувствует прилив веселья. Интересно, Скалл всегда такой впечатлительный?
Они выходят, запирают дверь и поднимаются на верхние палубы, где уже вовсю празднуют.
– Держись ближе ко мне, – говорит Реборн и тут же теряет Скалла из виду.
Он чертыхается и идет его искать, попутно расшаркиваясь с новыми знакомыми из числа гостей «Аркадии», среди которых банкиры, нефтепромышленники, модели и деятели киноиндустрии. Возможно, сегодня удастся завести парочку полезных знакомств и заодно затащить какую-нибудь красотку к себе в номер. Второе предпочтительнее, потому что у Реборна за время всего путешествия никого не было, а просыпаться утром с каменным стояком, словно подростку в период пубертата, ему совсем не нравится. Конечно, с парочкой светских львиц он успел свести приятное знакомство, но пока это ничем не кончилось.
Знакомые дамы в платьях, не скрывающих прелестей, и дорогих украшениях, приветственно улыбаются, предлагают выпить с ними за компанию, делают намеки, что не отказались бы потанцевать, а чуть позже – потанцевать в более приватной обстановке. Реборн каждый раз ставит в уме галочку, обещает, что обязательно вернется чуть позже, чтобы продолжить вечер, и снова устремляется вперед. Когда кажется, что поиски Скалла его ни к чему не приведут, удача всё-таки ему улыбается.
Реборн заходит в маленький бар на корме лайнера и видит стайку загорелых длинноногих девочек, собравшихся у барной стойки. Они восторженно щебечут по-французски и смеются. Реборн подходит ближе и замечает, что они стоят полукругом, обступив Скалла. Тот как раз берет у бармена бутылку шампанского и наливает девицам, а остатки залпом выпивает прямо из горлышка.
– Mesdames et Messieurs! – громогласно объявляет он. – Seulement aujourd'hui et seulement ici! Je tiens à vous présenter...
Скалл делает несколько широких жестов и чуть не падает с высокого барного стула. Ближайшие слушательницы подхватывают его с дурацким хихиканьем и сажают обратно. Скалл якобы случайно хватается за грудь одной из девушек и в притворном ужасе восклицает: «Excusez-moi, madame! Je n'ai pas l'intention de...», вызывая новую волну веселья.
– О, Скалл, – говорит кто-то, и у подслушивающего разговор Реборна сводит низ живота от приятного глубокого голоса с хрипотцой. – Значит, это правда, что ты несколько лет путешествовал по Европе с каким-то цирком?
– Пр-равда, – тянет Скалл, потом оборачивается к бармену и требует ещё шампанского. То, что он вдрызг пьян, не оставляет сомнений.
Реборн подходит к девушкам и галантно просит позволения ангажировать Скалла на пару слов. Те отпускают, но очень неохотно. Скалл с кислой миной смотрит на Реборна, но не сопротивляется. Нестройным шагом они идут к своим апартаментам. Реборн чувствует, что звереет: ему совершенно непонятно, почему безмозглые курицы так легко ведутся на это подобие человека.
– Идиот, – тихо говорит Реборн. – Если знаешь, что тебе нельзя пить, зачем продолжаешь?
– Это случайно... – заплетающимся языком оправдывается Скалл. – Просто так забавно снимать этих шлюх... Они только и думают, как бы урвать кусок побольше и затащить тебя в постель, использовать и выкинуть.
– Разве мужчины не то же самое делают? – спрашивает Реборн, достает ключи, заводит Скалла в номер и закрывает дверь. Они оказываются в зале в полной темноте, и только аквариум с рыбками светится бледно-зеленым.
Скалл без сил виснет у Реборна на шее и утыкается куда-то в плечо.
– Не все, – сонным полушепотом говорит он. – Бывает иначе.
– Неужели?
– Да, – продолжает Скалл, приподнимая голову, так что Реборн чувствует его дыхание у себя на щеке. – Женщинам от него всегда было что-то нужно...
– Правда? – Реборн прислоняется спиной к двери и закрывает глаза. Хотя в бальном зале «Аркадии» его ждет с десяток эффектных женщин, из которых можно выбрать любую, ему в голову приходит странная мысль, что у Скалла очень красивые полные губы, длинные ресницы и хорошая физическая форма. Рука зависает над выключателем.
– Вы с ним похожи, – продолжает Скалл. – Только он не такой самовлюбленный козел, как ты.
– Вот как, – Реборн усмехается. – Тогда где же он? Согласись, я-то здесь, с тобой, хоть и козел, а он...
– Не надо, – просит Скалл.
Реборн слегка наклоняет голову. Губы у Скалла мягкие и пахнут сладко. Они стоят у дверей целую вечность, потом вспыхивает яркий свет. Скалл вздрагивает. Реборн сбрасывает его руки со своей шеи, и Скалл падает на пол. Реборн перешагивает через него, развязывает галстук резким движением и бросает его на одно из кресел.
– Так и думал, что ты из этих, – голос у Реборна дрожит от гнева. – Весь вечер к чертям из-за тебя!
Скалл поднимается с пола, пошатываясь; смотрит на Реборна. Тот идет к бару, плещет в стакан виски на два пальца и выпивает залпом. Потом поднимает голову и смотрит в ответ с вызовом.
– «Из этих»? – спрашивает Скалл и улыбается, хотя Реборну кажется, что глаза у него блестят. – Да, ты абсолютно прав, я тоже «из этих».
Он разворачивается и по стенке плетется к себе в спальню. Реборн смотрит, как Скалл закрывает за собой дверь и щёлкает замком. Больше не слышно ни звука.
Всю ночь Реборн ворочается, мучается от сильнейшей эрекции и злится на себя себя и на Скалла. На себя даже больше, потому что каждый раз, засовывая руки под одеяло, он вспоминает не одну из знакомых красоток, а чертова размалеванного байкера. Под утро он идет в ванну и становится под холодный душ, который ни капли не помогает. Реборн ругается сквозь зубы, потом, смирившись, закрывает глаза и начинает дрочить, представляя Скалла. Мысли о собственной ориентации он задвигает куда подальше, и дело сдвигается с мертвой точки. Спуская, он стонет сквозь зубы. Становится легче, но ненамного. Теперь Реборн почти жалеет, что не трахнул Скалла сразу, и только потом замечает тёмную фигуру у приоткрытой двери.
– Ты ещё и вуайерист? – фыркает Реборн.
– Я не смотрю, – отзывается Скалл хрипло. – Только жду, когда ты выйдешь.
– А с закрытой дверью подождать нельзя? – иронизирует Реборн. – У меня тут романтическое свидание с правой рукой, а ты нам мешаешь.
Тень в дверном проеме съёживается и оседает на пол.
– Слушай, мистер Реборн, я просто хотел извиниться за испорченный вечер...
Реборн выключает воду и берет полотенце, вытирается и выходит из ванной. Включает свет и усаживается на диван, широко раздвинув ноги. Полотенце он набрасывает на шею, в остальном он совершенно голый.
Скалл, сидя в простыне на полу у двери в ванную, подтягивает к себе колени и утыкается в них лицом, а голову закрывает руками.
– Ты хочешь извиниться? – кивает Реборн. – Это очень мило с твоей стороны. На самом деле, я думаю, простить тебя можно. При одном условии...
Скалл поднимает голову, – его взгляд утыкается в пах Реборна, – и он едва слышно стонет и снова закрывается руками. Волосы, аккуратно уложенные накануне, оказываются в привычном беспорядке, так что Реборн живо представляет, как в них можно запустить пальцы, сжать и потянуть...
– Раздевайся, – кивает Реборн. – Я трахну тебя, и будем считать извинения принятыми. Это же не проблема? Ты сам хотел.
Скалл молчит.
– Нет? – удивляется Реборн. – Ладно, тогда просто отсоси. Это не полноценный трах, но тоже неплохо. По крайней мере, мне не придется видеть и чувствовать твои яйца. А ртом мужчины и женщины не отличаются. Я слышал, пидарасы знают в этом толк.
Скалл несколько минут сидит сжавшись, потом поднимает голову. Его заметно трясет.
– Ты правда этого хочешь? – с болезненной гримасой спрашивает он, стараясь смотреть только Реборну в глаза.
– Да, – упрямо бросает Реборн. – Что не так?
Скалл кусает губы, словно собирается заплакать, но сдерживается.
– Я думал... А ты совсем на него не похож, – он выглядит глубоко разочарованным. – Он был добрый, хоть и странный, а ты – просто самовлюбленный козел со стояком. Иди найди шлюху и трахни её.
Скалл встает и семенит обратно в свою комнату.
Реборн несколько минут сжимает кулаки, не давая себе крушить всё подряд в номере. В конце концов он справляется с собой, переодевается в чистое и следует совету Скалла. До захода в порт в апартаменты Реборн не возвращается, проводя время в обществе пышногрудой блондинки, скучающей без мужа-миллионера.
Со Скаллом они сталкиваются только в последний момент.
– У тебя ключ от сейфа с документами и чемоданом, – напоминает Скалл торшеру, стоящему рядом с ним. – Надеюсь, ты ещё не забыл, зачем мы тут?
Реборн считает до трех, потом ещё раз и ещё, умножая их на привычную таксу. Плохо, но ненадолго это помогает.
6. Здесь и сейчас
Яхта «Апата», если верить поддельным документам, принадлежит типу, похожему на Скалла, и напоминает уменьшенную «Аркадию», только без бассейнов, кортов, баров, ресторанов и прочих салонов. В порту, когда они приходят зарегистрировать отплытие, их дожидается конверт с краткой инструкцией и адресом, куда в Неаполе нужно отвезти чемодан.
Реборн предлагает выйти рано утром, ввести курс и дежурить в рубке по восемь часов, хотя, если верить инструкции, автопилот всё сделает сам. Скалл соглашается, и больше они не разговаривают. Погода стоит отличная, и Реборн позволяет себе при возможности вздремнуть на свежем воздухе по утрам и вечерам. Скалл же предпочитает всё время оставаться внутри. Через несколько дней к концу своего дежурства он зовет Реборна и раскладывает перед ним какие-то карты.
– Мы сбились с курса, – говорит он. – Пока не сильно, но если кончится горючее... Кстати, мне кажется, с рацией что-то не то. Словно кто-то глушит сигнал.
Реборну это не нравится, но он ничего не понимает в морских картах. Он смотрит на Скалла и отмечает его необычную собранность. Потом мысли сворачивают с верного пути, а взгляд исследует фигуру, затянутую в водолазный костюм, на который Скалл поменял свой комбинезон. Молния застегнута полностью, под самое горло, так что даже шею не видно. Правда, руки оголены.
– Эй! – злится Скалл. – Это серьёзно! Пока у нас есть время всё исправить.
– Объясни, я не понимаю, – командует Реборн.
– Дела обстоят так, – начинает Скалл и водит пальцами по карте. Реборн не смотрит на карту, вместо этого косясь на движения губ. – Нам нужно попасть сюда. Сейчас мы тут. Наш курс проходит вот здесь. Пока погрешность невелика, но мы постоянно отклоняемся. Вариантов несколько: либо нам дали неверные данные, либо барахлят приборы.
– Учитывая название яхты, я склоняюсь к первому, – бурчит Реборн.
– Нет, – мотает головой Скалл. – Я перепроверил курс перед твоим приходом вручную. Трижды. С ним всё нормально.
– Значит, проблема в приборах, – кивает Реборн.
– И ещё, – продолжает Скалл. – Судя по показаниям, мы идем верно, но ночью я заметил, что звёзды расположены не так, как должны. И не работает рация, как я уже упоминал. Значит...
– Значит?
– Значит полетела система, мистер Реборн, – Скалл ёрничает, но всё равно заметно, что волнуется.
– И что теперь? – Реборн чувствует, что должен быть озадачен, но аппетиты, которые он удовлетворил на «Аркадии», снова возвращаются, а они со Скаллом вдвоем на поломанной яхте в открытом море. – Дрянь...
– Я посмотрю, что можно сделать, – неожиданно спокойно говорит Скалл. – Но нам придется остановится на какое-то время. Я объясняю всё это к тому, что у тебя, мистер Реборн, есть ещё возможность, понежиться на солнышке.
Скалл отворачивается и идет к рулю, щелкает приборами, и моторы в глубине начинают замолкать. Реборн замечает на полу ящик с инструментами.
– Не думал, что ты разбираешься в этом, – замечает Реборн.
– Может, я и «из этих», как ты выразился, – не оборачиваясь, пожимает плечами Скалл, – но деньги мне платят не за минеты. Кстати, чтоб ты знал, я этого не умею, так что, кроме слов, ни на какое извинение можешь не рассчитывать.
Реборн делает глубокий вдох и быстро уходит на кухню. Может, он и не великий кулинар, но выместить свою агрессию сейчас, пожалуй, лучше на отбивных. Через час он возвращается к Скаллу, неся ужин и застаёт его, обвешанного проводами. Вокруг валяются потроха каких-то измерительных приборов. Реборн мысленно выказывает надежду, что Скалл действительно знает, что делает, оставляет тарелку и уходит на палубу, где на несколько часов забывается тревожным сном, а когда просыпается, то не помнит, что ему снилось. Он чертыхается и пытается привести мысли в порядок.
Реборн снова идет к Скаллу. На этот раз проводов меньше, и все они аккуратно разложены. Скалл старательно засовывает их в нутро яхты и что-то бормочет на английском. Реборн размышляет некоторое время, сколько же языков на самом деле знает Скалл, потом вспоминает байку про бродячий цирк. Пустая тарелка стоит на прежнем месте. Реборн тихо забирает её и разворачивается к выходу.
– Спасибо, – неожиданно говорит Скалл. – Мясо получилось очень нежное. Это какой-то специальный рецепт?
Реборн не отвечает, спускается в спальню, находит какую-то книгу и полтора часа пытается её читать. Осилив четыре страницы, из которых ничего не запоминает, не выдерживает и возвращается к Скаллу. Скалл спит, сидя на стуле и подперев голову рукой. Проводов нет, инструменты собраны, приборы слабо моргают в полутьме рубки.
Реборн подходит ближе и становится перед Скаллом, тот смешно хмурится, но не просыпается. На столе поверх карт лежит катушка с намотанной медной проволокой. Реборн протягивает руку, убирает со лба Скалла несколько прядей – волосы мягкие, а лицо очень юное, словно бритва его никогда не касалась. Реборн думает, что в этом дело: Скалл – не только человек без возраста, но ещё и пола. Он похож на некрасивую девчонку, впрочем, не лишенную обаяния. Этим же объясняется его популярность: девушки любят геев и страшненьких, на фоне которых выглядят эффектнее.
Реборн наклоняется совсем низко.
Скалл вздрагивает и просыпается. Несколько секунд ошарашенно хлопает ресницами. Этого времени Реборну хватает, чтобы выпрямится и напустить на себя недовольный вид.
– Я пришел спросить, как дела, Спящая Красавица.
Скалл проводит ладонью по глазам.
– Всё нормально, – сипит он. – Я собирался включить моторы и задремал.
– Ясно, – кивает Реборн, хотя ни черта ему не ясно.
Автор: Oui, mon colonel!
Бета: thegamed
Герои: Скалл, Реборн, ОП в количестве
Категория: джен с элементами гета
Рейтинг: R
Жанр: романс, приключения, юст
Размер: 11356 слов
Саммари: Ещё один путь к бессмертию.
Дисклаймер: медиафраншиза Katekyo Hitman Reborn! © Амано Акире и студии Artland
Предупреждение: АУ, спойлеркроссдрессинг
Примечания: фик написан для команды Облака на конкурс Reborn Nostra-13, тема «С чистого листа»
Ссылка на скачивание: mediafire
1. Здесь и сейчас– Итак, встречаем нашего следующего участника... – орет комментатор, и его голос тонет в шуме болельщиков.
Реборн в раздражении поправляет шляпу и оттягивает ворот рубашки. Арабские ночи слишком жаркие, а от света прожекторов, бьющего в глаза, прохладнее не становится. Стадион заполнен почти под завязку, если не считать нескольких VIP-лож, в одной из которых и скучает Реборн. В этом секторе всего пятьдесят мест, из которых больше половины пустуют. Дурацкое место для встречи с клиентом.
Реборн размышляет, не было ли с его стороны большой ошибкой согласиться прийти сюда. Слишком много посторонних глаз и ушей, которым может быть дело до того, что привело сюда господина в дорогом костюме, слишком официальном для подобных мероприятий.
Динамики сотрясаются от грохота музыки. Толпа на взводе. Реборн готовится встать и уйти, когда рядом с ним присаживается неприметный субъект с повадками китайской мартышки. Субъект смотрит на Реборна и хихикает, чем раздражает похлеще шума и вспышек пиротехники.
– Как вам шоу, мистер Реборн? – спрашивает субъект и кивает на арену, где среди искусственных песчаных барханов мечется красная «Ямаха». – Крайне занимательно, верно?
– Ничуть, – сдержанно отвечает Реборн. Он плохо слышит, но старается читать по губам. – Вы не могли придумать что-то получше?
– О, прошу прощения... – говорит субъект и утыкается взглядом в арену.
– Почему наше дело нельзя было обсудить в более... подобающем месте? – спрашивает Реборн, снова поправляя шляпу и незаметно оглядывая окружающих. Похоже, что все соседи впрямь больше заинтересованы происходящим на арене. Но он всё равно не дает себе расслабиться.
– А? – переспрашивает субъект. – Простите, я отвлекся.
Реборн подавляет в себе желание покинуть ложу без объяснений и тут же решает, что это в последний раз.
– Оторвитесь ненадолго, – вкрадчиво говорит он. – Я хочу знать, что вам от меня надо.
– Это не совсем по вашему профилю, видите ли, – облизывая губы и не поворачиваясь к нему, отвечает субъект. – Кроме того, у вас будет напарник.
– Заранее отказываюсь, – отрезает Реборн и встает. – Вынужден откланяться.
– Останьтесь, – субъект всё так же не поворачивается и хватает его за руку. – Мой хозяин готов заплатить тройную – вдумайтесь в цифру! – таксу. Да, нам известны ваши расценки. Сядьте же, умоляю!
Реборн садится и прикладывает палец к губам, чтобы скрыть улыбку. Он совсем не жаден, но такая готовность платить говорит о том, что это либо очень интересное дело, либо подстава, а вероятнее – всё сразу.
– Продолжайте, – приказывает он.
– Терпение, мой друг, – говорит субъект.
У Реборна нет друзей, поэтому подобное обращение вызывает у него злое веселье. Он делает замечание, но собеседник его, вероятно, не слышит. Красная «Ямаха» пытается взять самый крутой трамплин на арене, но человек не справляется с управлением, машина падает и идет юзом, таща за собой неудачника. Ветер хватает поднятый песок и бросает в зрителей. Барабанным боем гремит пиротехника, мигают все прожектора. Тело укладывают на носилки и увозят с арены в один из дальних проходов вниз, кто-то увозит поверженную и пристыженную «Ямаху» с песчаных барханов. Зрители орут оскорбления, некоторые кидают пластиковыми стаканами и пакетами из-под чипсов. Здесь, как и много лет назад на аренах Рима, не судят только победителей, да и то – спорный вопрос.
Шоу продолжается.
Комментатор сетует, что на фестиваль в этом году пропускают зеленых новичков.
– Я не работаю с напарниками, – повторяет Реборн.
– О, – хмыкает субъект, – вы и телохранителем не работаете, верно?
Реборн закрывает глаза и повторяет как мантру: тройная такса! тройная такса, будь она неладна...
Когда он снова смотрит на арену, субъект прислушивается, улавливает что-то интересное и начинает радостно подпрыгивать на месте, присвистывая и улюлюкая. Реборн оглядывается и понимает, что их ложа ведет себя не менее глупо. Он переводит взгляд на арену и видит худощавого растрепанного парня, с ног до головы затянутого в черное. Кожаный комбинезон с фиолетовыми вставками бликует под прожекторами, подшлемник похож вязанный чулок, что носят грабители банков и штурмовики. Парень на арене запрыгивает на фиолетовый мотоцикл с бело-голубым пацификом на баке и машет публике рукой – та приветственно ревет и кидает на арену женские трусики.
Реборн морщится.
– Что за красавец! – говорит субъект. – И зрители его любят.
– Кто он? – дергает бровью Реборн.
– Вы не знаете? – судя по тону, это Леонардо да Винчи, Альберт Эйнштейн и Адольф Гитлер в одном флаконе, и не знать его – тяжелое преступление. – Последние несколько лет он работает на Голливуд – снимает им самые эффектные дубли, а они потом подрисовывают туда лица знаменитостей. Видели фильм про Индиану Джонса? Сейчас его крутят во всех кинотеатрах мира... Не видели? Кинотеатры не для вас? Очень жаль. Посмотрите, презабавная история! Шепчутся, большая часть трюков исполнялась вот этим человеком. Ну вот, а когда у него выдаются выходные, он заезжает приглашенным гостем на подобные фестивали.
– Американец? – уточняет Реборн.
– Сложно сказать, – субъект пожимает плечами. – Вероятнее всего, европеец. Ходят слухи, что выходец из какого-то цирка, ныне канувшего в небытие. Это домыслы, скорее всего. Он появился в Америке в семьдесят восьмом и очень пригодился.
Реборн лениво наблюдает, как парень надевает шлем и газует.
Именно в этот момент субъект склоняется к Реборну и шепчет:
– Заинтригованы, верно? Я вас познакомлю!
Реборн дергает бровью, но этот жест скрыт в тени шляпы. Ему очень хочется ответить, что, пожалуй, он как-нибудь переживет без столь ценного знакомства, но не успевает.
– Собственно, именно с ним вам придется работать, – заканчивает мысль субъект и улыбается так, словно осчастливил Реборна по меньшей мере вечной жизнью.
– Сколько ему лет?
– О! Это ещё одна интересная история. Опять же, по слухам, немного за сорок или около того, но... Он просто человек без возраста – больше двадцати не дашь.
– Надеюсь, хотя бы среднее образование у него есть? – ворчит Реборн.
– Спросите сами...
На этих словах трибуны снова взрываются ликованием. Черно-фиолетовый всадник на фиолетовом мотоцикле разгоняется перед тем-самым-опасным-трамплином. Зрители забывают, как дышать, когда черно-фиолетовая стрела взлетает на вершину и рушится с неё вниз, поднимая волну песка. Пиротехники вспоминают, что забыли поджечь «фонтаны», и тут же их поджигают в надежде, что никто не заметит. Когда песок оседает, а «фонтаны» прогорают, становится видно, что парень вольготно сидит на мотоцикле и крутит на руке шлем. Комментатор орет, зрители орут, субъект рядом с Реборном тоже орет, потом хватает его за рукав и тащит за собой. Реборн чувствует себя участником нелепого фарса и мечтает пристрелить кого-нибудь просто ради успокоения нервов.
Они пробираются сквозь толпу вниз, субъект не замолкает ни на секунду.
– Всё очень просто, мистер Реборн, – говорит скороговоркой он. – Мы сейчас в Дамаске. Завтра в ваше распоряжение будет прислана машина. О паспортах и билетах не беспокойтесь – утром можете забрать их у портье. В машине окажется один немаловажный чемоданчик. Вы поедете с ним в Бейрут и там сядете на лайнер «Аркадия», а на нем уже спокойно доплывете до Туниса, оттуда на частной яхте до Неаполя – рукой подать. Ничего сложного или опасного. Конечно, если вас не подобьют вражеские истребители, что маловероятно, ха-ха...
– Кому предназначается чемодан?
– Неважно.
Они идут по коридорам. Вокруг снуют люди, не обращая ни на кого внимания. Реборн думает, что сошел с ума.
– Что в нем?
– Это не ваше дело.
Они останавливаются перед дверью с надписью «Skull». Субъект тяжело дышит, но продолжает улыбаться. Реборн попросту взбешен.
– Я не сказал «да»!
– Разве у вас есть выбор?
Дверь открывается и субъект толкает Реборна внутрь.
– Скажите хотя бы, кого я должен убить?
– А это правильный вопрос...
Дверь захлопывается прямо перед носом Реборна. Он делает глубокий вдох, чтобы успокоиться, оборачивается и понимает, что находится в каком-то старом административном кабинете, переоборудованном под гримерку. У противоположной стены на обычном офисном столе стоит засиженное мухами зеркало. Перед зеркалом на стуле любимец публики со скучающим видом и высунутым языком рисует на правой щеке фиолетовой губной помадой крупную слезу, придирчиво смотрит, подкрашивает такие же фиолетовые губы и оборачивается к двери.
Реборн думает, что уже нашел потенциальную жертву. Он прикрывает глаза и трет переносицу. Из-за жары у него разболелась голова, поэтому осознание, что любимца публики зовут Скалл, и мерзкая обезьяна хочет, чтобы они работали вместе, приходит к нему не сразу.
– Блеск! – говорит Реборн.
– Спасибо, – кривится Скалл. – Вы принесли мне минералки?
– Нет, – пожимает плечами Реборн.
– Пресса? – хмурится Скалл.
– Нет, – Реборн поправляет шляпу.
– Фан-клуб? Организаторы? – Скалл выглядит заинтригованным.
– Нет и нет, – качает головой Реборн. – Мне поручено доставить какой-то таинственный чемодан и твоё тело в Неаполь.
– А. – Скалл отворачивается к зеркалу и цепляет серьгу в губу. – Ясно.
Кажется, Реборн его больше не волнует.
2. Там и тогда
В 1943 году, когда немцев уже выдворили из Неаполя, но обстановку в стране это ещё не улучшило, ему должно было быть около пяти-шести лет. С головой у него тогда было неважно, и, судя по шраму за правым ухом, виной тому было осколочное ранение, полученное при бомбежке. Когда его нашли, он вел себя и выглядел как помесь крысы с собакой и совершенно не походил на человека. Простейшие навыки, такие как речь или ходьба на двух ногах, у него отсутствовали полностью, а перемещался он на четвереньках. Маугли в послевоенных каменных джунглях. Возможно, именно это сослужило ему добрую службу, и вместо того, чтобы приторговывать фривольными открытками и собой на железнодорожной станции, как это делали некоторые его одногодки, он каждый день забивался в подвал одного из разрушенных домов в районе окраинных доков и пересиживал там, выходя на поиски еды только в самые темные часы перед рассветом.
А вот женщине, взявшей его под опеку, повезло меньше. Её звали Марыська, и ей было немного за двадцать. Каким образом английскую полячку забросило на итальянский сапожок, сказать было трудно, а сама она сознаваться не желала. Городские дел с ней не имели: кое-кто предполагал, что девица промышляла полковой шлюхой в одном из немецких подразделений. На самом же деле у Марыськи имелось непомерное для того времени чувство собственного достоинства, не позволявшее ей предлагать себя проезжающим мимо солдатам за банку консервов или ещё какую подачку. Тем не менее, силы работать у неё были, а в разрушенном городе это особенно ценилось.
Именно она дала ему второе – первое кануло в небытие вместе с началом войны – имя. Марыська назвала его Анджей, но пока он привыкал к ней, сокращала до Джи. Позже, окончательно осознав себя одним из Homo sapiens и научившись ходить, говорить и даже смеяться, он стал отзываться и на полное имя. А до тех пор Марыська приучала его к себе, как дикого зверя, едой и лаской. Он помнил эти времена смутно. Его могло испугать всё, будь то гомон ребятни или скрип покосившейся под ветром металлической балки, военная гимнастерка или резкое движение. Отучаться от этого ему пришлось долго.
Из Неаполя они уехали уже после окончания войны – в конце 1946 года. Где-то на побережье к югу были большие оливковые плантации, разграбленные и местами выжженные, – туда они и подались вдвоем. Первым его отчетливым воспоминанием стали заросшая дорога в колдобинах от разрывных снарядов и обгоревший с одного боку, но чудом выстоявший амбар. Несмотря на ощущение разрухи и запустения, ему почему-то было хорошо и легко. Он думал, что жизнь начинается заново, больше не придется голодать и драться за каждый кусок хлеба. Яркое солнце, чистая зелень и свежий ветер без примеси запахов гари и мазута – он и мечтать об этом не смел.
А потом, разбирая завалы амбара, чтобы хоть как-то приспособить его для жизни, они нашли мотоцикл. Он тогда не сразу рассмотрел крест с загнутыми концами на бензобаке, красноречиво свидетельствующий о старом владельце, зато его привлек огромный белый череп, который скалился лукаво, и, словно на что-то намекая, зыркал пустыми глазницами. Мотоцикл был так огромен и так тяжел, что даже Марыське оказалось сложно с ним справиться. Оставалось только гадать, бросили ли его тут из-за поломки или кости хозяев уже давно обглодала свора местных одичалых собак.
Сначала приходилось туго, но Марыська, вероятно, в мирное время жившая в деревне, каким-то образом обустраивала быт, приучая и Анджея к работе. Оставаясь хмурым и неразговорчивым, он, тем не менее, выполнял все её указания. Послевоенное десятилетие оказалось тяжелым не только из-за недостатка продовольствия, но ещё немалую долю беспокойства доставляли беженцы и бродяги, путешествующие по полуразрушенным и заброшенным дорогам. Некоторые были настроены далеко не доброжелательно, так что приходилось прятаться от них, а иногда и обороняться. Но последствия травмы и возраст сказались на памяти, и Анджей забыл многое. Возможно, он просто отсеял эту часть воспоминаний, оставляя для себя только хорошее.
Марыська понемногу учила его грамоте, письму и счету. Ещё она нашла Библию. Анджею совсем не нравились нудные байки о странных людях, поклонявшихся кому-то на небесах, но одобрение Марыськи значило для него гораздо больше, чем собственное мнение, и он смиренно читал вслух по утрам несколько скучных страниц, а потом отправлялся помогать по хозяйству.
Потом дорогу, пролегавшую через их оливковую плантацию, начали отстраивать, и появились новые люди. Время от времени заходили рабочие – иногда мужчины, но всё чаще женщины – в грубых комбинезонах, перепачканных гудроном и песком. Они просили воды или возможности переночевать, а в обмен пересказывали слухи, которыми полнилась Европа.
После того как дорога стала более или менее спокойным местом, Марыська начала ходить в город и продавать освежеванные тушки кроликов, которых они разводили, козий сыр, который готовила сама, и оливки. Позже к ним приехали несколько женщин, которые стали помогать ей и остались надолго. Они сажали новые деревья, по вечерам рассказывали истории, а ещё у них был маленький грузовичок. Однажды Анджею повезло – его посадили на шофёрское сиденье и показали, как рулить. Ему понравилось это гораздо больше, чем всё то, чему обучала его Марыська, включая освежевание кроликов и латание дыр в крыше амбара. Женщину, которая водила грузовичок, звали Инес. Она была немного младше Марыськи и всё время смеялась, демонстрируя белые кривоватые зубы. На зубы Анджей не смотрел, потому что Инес умела обращаться с грузовичком так, как ему и не снилось. Заметив его интерес, Инес начала понемногу обучать его тому, что знала сама. Быстро Анджей уяснил, что всё во внутренностях машины подчинено своей логике. Он внимательно слушал, о чем рассказывала Инес, запоминал, что к чему крепится и как работает. По вечерам же Инес учила его водить, а через несколько месяцев начала разрешать ездить с ней в город.
В городе Анджею не нравилось, хотя к людям он уже успел привыкнуть. Наверное, где-то в посознании у него всё ещё хранился отпечаток, оставленный войной, – звуки разрывающихся снарядов, панические крики, плач и стоны, сирены и вонь пожарищ. Всего этого он, конечно, не мог вспомнить, но чувствовал себя особенно неловко и шарахался при виде остовов разрушенных домов. Не замечал он одного: стоило Инес пустить его за руль, паника исчезала. Иногда они заезжали в доки, и тогда местные механики, перемежая объяснения отборной бранью, демонстрировали Анджею внутренности малых и больших катеров. В первые визиты Инес ходила вместе с ним, но позже стала отлучаться – на час, на несколько часов, а потом и вовсе оставляла на весь день. Его учили не только устройству, но и вождению всего того, что можно было водить в то время в Неаполе.
В один из вечеров, когда Инес и Марыська думали, что он спит, Анджей случайно подслушал их разговор. Инес говорила, что хочет устроить его, Анджея, в доки. Она говорила очень неопределенно, но он понял: это потому, что у него очень хорошо получается обращаться с лодками и машинами и вообще со всякой подобной техникой. Только Марыська почему-то была не в восторге от этой идеи. Она говорила, что он ещё мал и не очень хорошо соображает для такой работы. О какой работе речь, Анджей не понял, но по словам Марыськи выходило, что это ещё и опасно. Он лежал, разглядывая темный потолок, и пытался придумать какую-нибудь опасность, связанную с работой в доках, и под утро решил, что Марыська просто не хочет доверять ему ничего серьезного. А потом у него появилась Идея.
Для воплощения Идеи в жизнь ему пришлось постараться – он даже не знал, с чего начать, но после нескольких месяцев неуклюжих расспросов и копания в запчастях он всё-таки победил. Через много лет Анджей понял, что эта его победа была чистым везением. Но тогда у него всё получилось, и мотор, молчавший, возможно, целое десятилетие, мерно заурчал под его руками. Он вывел мотоцикл на темную дорогу сел и нажал на газ, просто зная, что у него получится.
К счастью, в ту ночь Анджей ничего не сломал. Правда, пришлось зашивать дыры на штанах и отстирывать кровь. Зато эйфория глушила боль от ушибов лучше любого болеутоляющего.
Оставалось только закрасить желтый крест, а череп Анджею даже нравился.
Инес была взволнована, когда он позвал её прогуляться перед сном, а увидев его сокровище, долго не решалась что-то сказать.
– Ты... сам? – спросила она.
Вместо ответа он предложил ей прокатиться.
Ветер свистел в ушах и бил по лицу наотмашь, Инес прижималась к нему, обнимая под ребрами. Он слышал, как быстро бьётся её сердце. Темная масса деревьев стремительно летела назад, а дорога казалась ровной и бесконечной. Анджею неожиданно захотелось, чтобы это не прекращалась никогда, но он помнил о том, что путь ограничен ёмкостью бензобака. Когда начинается половое созревание, о таких вещах думать не принято – принято делать глупости, но Анджей тогда не знал об этом. Он просто гнал тяжелый немецкий мотоцикл вперед, мысленно просчитывая в уме, когда стоит остановится, а, достигнув оказался на большом скошенном поле, полном стогов душистого сена. Инес неловко поднялась, чтобы размять затекшие ноги, и засмеялась.
– Ты удивительный, – сказа она, отсмеявшись, а Анджей смотрел на неё и не мог оторвать взгляд.
Инес потянула его к обочине, где рядом с дорогой стоял один из стогов.
– Давай отдохнем, – попросила она.
Они лежали, зарывшись в сено, Инес нахваливала его, а он глупо улыбался и слушал. Потом она поднялась на локте и посмотрела на него – долго и очень пристально, так что Анджей почувствовал себя как-то особенно. Он словно снова выводил отремонтированный мотоцикл на дорогу, ещё не зная, чем это закончится, но предвкушая что-то удивительное, а в животе сворачивалась тугая пружина.
Инес поднялась на локте и приложила палец к его губам, а потом повела вниз. На самом деле она была не намного старше – может быть, лет на шесть или семь. Анджей по инерции облизнул губы. Дышать стало трудно, словно ночь сделалась невыносимо душной.
– Если хочешь?.. – спросила она, оставив вопрос незаконченным.
Он хотел. Он хотел с того момента, когда почувствовал, как она усаживается на мотоцикл за ним, как елозит по сидению, устраиваясь удобнее, как обнимает, прижимаясь к его спине всем телом. Или может быть, он хотел гораздо раньше, но не задумывался об этом, занятый всеми этими машинами, моторами и катерами, руганью в доках и молчаливым неодобрением Марыськи.
Тогда он просто кивнул.
Пожалуй, это была лучшая ночь в его жизни – и он готов был в этом поклясться, даже несмотря на то, чем всё обернулось. В тот год ему, наверное, должно было исполниться пятнадцать.
3. Здесь и сейчас
Перед тем как вернуться в отель, Реборн заходит в бар, чтобы обдумать свою задачу. Дельце выглядит и пахнет неприятно. Он понятия не имеет, во что его втянули, но и цена велика.
«Тройная такса», – продолжает повторять он, поднимаясь к себе в номер и смакуя вкус слов, – «тройная такса».
Когда он подходит к своей двери, сзади кто-то гремит ключами.
Реборн оборачивается и вытаскивает револьвер.
В противоположном конце коридора стоит его новый знакомый, Скалл, всё так же затянутый в кожу и густо напомаженный. С этим гримом, который язык не поворачивается назвать макияжем, он похож на грустного Пьеро, сбежавшего из плена злого кукловода. Да и в общем вид у него такой, словно ниточки обрезали, и ноги абсолютно не слушаются. Судя по всему, Скалл здорово набрался.
– Чем всё закончилось? – спрашивает Реборн.
Скалл вздрагивает, смотрит на него и хмурится, стараясь сфокусировать взгляд.
– «Гран При», как всегда! – разводит он руками и едва удерживается в последний момент, чтобы не упасть. – Они меня любят. Публика в восторге от самоубийц!
Реборн кивает, запоминает дверь, которую пытается открыть Скалл и заходит в свой номер.
«Тройная такса, – крутится у него в голове заезженная пластинка, но теперь там есть продолжение: – Тройная такса и безмозглый позер в придачу».
Утром он просыпается рано. Заказывает завтрак по телефону в ресторане отеля и обещает спуститься через полчаса. Потом идет к двери в противоположной стороне коридора и громко стучит. На стук никто не отзывается, так что приходится повторить ещё несколько раз. Из соседних номеров высовываются взъерошенные постояльцы.
Реборн низко кланяется и говорит:
– Простите, господин Скалл очень просил его разбудить, но он крепко спит.
Наконец открывается нужная дверь, и заспанная физиономия высовывается в коридор. Реборн отмечает, что выглядит любимец публики без косметики куда лучше и даже почти симпатичен, а вот предполагаемых сорока ему точно не дашь – едва ли он старше двадцати.
– Кто ты, и что тебе надо? – хрипло спрашивает Скалл, пытаясь разлепить глаза. Потом ему это удается, он узнает Реборна и сильнее кутается в простынь, хотя она и так замотана вокруг него на манер кокона, из которого торчит только голова. – А, я помню тебя... Зачем ты пришел?
– Собирайся, – приказывает Реборн. – Даю тебе пять минут, иначе мой эспрессо остынет.
Скалл пытается возразить, но осекается под взглядом Реборна.
– Ладно, – бурчит он и хлопает дверью, из-за которой доносится продолжение: – Подожди снаружи!
Вываливается из номера Скалл только через двадцать минут, зато полностью экипированный и накрашенный, как и за день до этого. Реборн мысленно отмечает, что они опаздывают к завтраку всего на пять минут, но вслух ничего не говорит.
Эспессо подают сразу, как только они садятся за столик. Завтрак состоит из омлета, тостов с джемом и сырной тарелки. Напиток – на выбор. К удивлению Реборна, Скалл просит сока и свежую газету, потом отодвигает омлет и густо мажет джем на тосты. На Реборна он подчеркнуто не смотрит, потом приносят газету, и он утыкается в неё, быстро пролистывает, пробегая глазами политические и криминальные сводки, и остается недоволен. Статья о прошедшем фестивале с крупной фотографией улыбающихся победителей, которую замечает Реборн, Скалла как будто не волнует.
– Даже не взглянешь? – спрашивает Реборн и кивает на газету.
– Они всегда пишут одно и то же, – натянуто фыркает Скалл, увлеченно разглядывая толстый слой джема.
– Ясно, – кивает Реборн и продолжает сверлить Скалла взглядом, прихлебывая кофе.
Скалл ерзает на стуле, то и дело поглядывая в ответ и тут же отводя глаза. Чувствуется, что ему не по себе. Это странно, потому что он похож на тех, кто любит внимание.
– Ну, что? – не выдерживает он наконец и вскакивает, с грохотом роняя стул. Реборн про себя отмечает, что Скалл куда неуклюжее, чем может показаться с трибуны.
– Ничего, – спокойно отвечает Реборн. – Просто рассматриваю своего напарника. Мы же теперь напарники, знаешь?
– Знаю! – Скалл срывается на крик и дает петуха. Ранние посетители ресторана удивленно оборачиваются.
– Сядь, – холодно просит Реборн, и Скалл подчиняется, утыкаясь носом в тарелку с надкусанным тостом.
Официантка у стойки о чем-то шепчется с менеджером, потом они оба подходят к столику.
– Простите, что прерываем вашу беседу... – подобострастно блеет менеджер. Для араба у него очень хороший английский, но интонации совсем не даются.
– Простите нас, – улыбается Реборн. – Возможно, мой спутник слишком... эмоционален.
Он делает ударение на последнем слове.
Менеджер складывает руки на груди и качает головой. На Реборна он не смотрит.
– Нет, что вы... Простите, но это же вы... Ваше фото в газете?
Реборн поднимает бровь и смотрит на Скалла. Скалл преображается, но уж точно не под его взглядом. Он словно расцветает: выпрямляет плечи, выпячивает грудь и усмехается, демонстрируя ровные белые зубы. На взгляд Реборна он похож на молодого петушка, но менеджер с официанткой явно так не думают.
– Верно, – говорит Скалл и тычет в пальцем в газету. – Там – я!
– Могли бы вы оставить нам автограф? Наше заведение будет крайне счастливо...
Реборн раздражается: необходимость работать с напарником – полбеды, но то, что этот клоун привлекает к себе столько внимания, – уже слишком. Он резко поднимается из-за стола, пугая официантку, бросает несколько купюр и, не говоря ни слова, идет к выходу. Скалл догоняет его в дверях, оборачивается и машет.
– Блеск! – бормочет Реборн себе под нос и сдвигает шляпу.
Не оглядываясь, он идет в холл отеля и просит рассчитать обоих. Пожилой араб, похожий на джина, смотрит в свою книгу и говорит, что всё уже оплачено, а им осталось только сдать ключи от номеров. Скалла это, похоже, абсолютно не удивляет. Реборн спрашивает, нет ли каких-нибудь посланий. Араб кланяется, словно собирается сказать «слушаю и повинуюсь», и достает откуда-то из-под регистрационной стойки объёмный пакет желтой бумаги.
Реборн берет его, расписывается и идет в номер. У самой двери он выныривает из своих мыслей и понимает, что Скалл продолжает следовать за ним по пятам.
– Собери вещи, – бросает ему Реборн.
– У меня всё собрано, – отвечает Скалл и смотрит на пакет так, как собака смотрит на миску в руках хозяина. – Что там?
Несколько секунд Реборн колеблется, потом открывает дверь и кивает Скаллу, чтобы тот проходил вперед.
– Сейчас посмотрим.
Скалл бесцеремонно входит и с ногами забирается на чистенький бежевый диван. Реборн находит нож для бумаги и вскрывает конверт, высыпая его содержимое на журнальный столик. В их распоряжении оказываются два поддельных загранпаспорта, билеты на «Аркадию», водительские удостоверения, документы на машину и прогулочный катер, пришвартованный в Тунисе, и связка ключей.
– Блеск! – повторяет Реборн и переводит взгляд на Скалла.
Тот придирчиво рассматривает фотографии на документах, потом поднимает голову и обиженно говорит:
– А мне отказали, когда я просил сфотографировать меня с макияжем!
– У тебя есть фотографии без макияжа? – удивляется Реборн.
– Нет, конечно! – самодовольно заявляет Скалл. – У меня просто нет документов.
Судя по его роже, ему кажется это смешным, а Реборну хочется достать пистолет и сделать предупредительный выстрел в упор. Вместо этого он собирает документы, складывает их в конверт и делает звонок на регистрацию. Просьба подогнать ко входу машину, якобы принадлежащую Реборну (он называет другое имя, сверяясь с паспортом, в который вклеена его фотография), кажется, никого не смущает.
Реборн отправляет Скалла за вещами и неторопливо собирает пару сменного белья и чистую рубашку в дорожный чемодан. Когда он выходит из номера, Скалл уже стоит в коридоре. Спортивная сумка у него через плечо выглядит наполовину пустой.
– Я заждался! – театрально закатывает глаза Скалл. – Почему так долго?
– Где остальное? – кивает Реборн на сумку.
– Ещё про косметичку пошути! – обижается Скалл и первым идет к лестнице. По дороге он бубнит себе под нос: – Конечно, очень смешно, можно подумать...
Реборну на секунду становится действительно смешно, глядя на сутулую фигуру впереди. Ему даже начинает казаться, что Скалл неловко чувствует себя без мотоцикла.
Они сдают ключи и выходят из отеля.
– Вот это – наша! – кивает Скалл на коробкообразный внедорожник.
– Почему ты так решил? – кривится Реборн. Он предпочел бы что-то более... в своем стиле.
– Потому что это единственная тачка, в багажнике которой поместится мой байк, – ухмыляется Скалл и протягивает руку: – Давай сюда ключи.
– Я поведу, – безапелляционно говорит Реборн, снова подавив желание пристрелить Скалла. – Ты вчера пил.
– Ты тоже вчера пил! – встает в позу Скалл.
– Но я не надирался как скотина.
– Эй! Эй! – на этот раз Скалл кажется по-настоящему задетым. – Я тоже не надирался!
Реборн идет к машине, игнорируя вопли.
– Сукин сын! – кричит Скалл ему в спину. – У меня просто плохая переносимость алкоголя.
Реборн медленно поворачивается и холодно говорит:
– Либо ты заткнешься и сядешь на переднее сидение рядом с водителем, либо поедешь на заднем, но с дыркой в башке, понял, пижон?
Скалл некоторое время стоит на тротуаре с открытым ртом. Потом всё-таки подходит и садится в машину. Реборн отъезжает, мимоходом замечая, что на заднем сиденье под газетой лежит небольшой кейс.
– У меня правда плохая переносимость алкоголя, – жалобно говорит Скалл, так что это даже похоже на извинение. – Пьянею с глотка шампанского, словно...
– Словно дешевая блядь, – заканчивает за него Реборн.
– Да, – тихо соглашается Скалл. – Вроде того. Нас, кстати, не представили. Меня зовут Скалл, хотя ты знаешь, наверное.
– Реборн, – после паузы, говорит Реборн. – Но для тебя – мистер Реборн. Усёк?
– Да, – голос звучит ещё тише. – Слушай, мистер Реборн, ты знаешь, кому предназначается этот чемодан?
– Нет, – Реборн не показывает, что его это задевает. С другой стороны, интересно то, что Скалл достаточно хорошо осведомлен. – Это не наше дело. Или у тебя свои источники?
Предположение глупое. Реборн делает его, чтобы поддеть Скалла.
– Нет у меня никаких источников, – отворачиваясь, вздыхает Скалл и совсем тихо добавляет, сползая по сиденью: – Просто чувство паршивое.
Реборн поворачивает на дорогу в Бейрут.
4. Там и тогда
Они приехали в доки перед рассветом.
Накануне Инес уезжала в город на неделю, так что Анджей не знал, куда себя деть. Марыська в его сторону не смотрела, а с Инес держалась подчеркнуто холодно. Словно знала об их ночных поездках и не одобряла этого. Анджей чувствовал себя виноватым, но ничего не мог с собой поделать – то, что происходило между ним и Инес, казалось каким-то волшебством. Он делал всю работу на плантации на автомате, благо большинство его обязанностей не требовало много внимания. А в силу своей неопытности он даже не задумывался, откуда Инес может столько знать.
Когда она вернулась поздним вечером, то выглядела особенно встревоженной. Они долго о чем-то шептались с Марыськой на повышенных тонах. Анджей пытался подслушать, но Марыська каждый раз замечала его и замолкала до тех пор, пока он не отходил подальше. Закончилось тем, что Инес хлопнула дверцей своего грузовичка и, не попрощавшись, уехала. Он не мог дождаться, когда Марыська наконец заснет – всё казалось, что она ворочается в кровати. Прождав почти всю ночь, Анджей всё-таки решился: стараясь ступать бесшумно, вышел на улицу и прокрался туда, где в наспех сколоченном сарае из прогнивших досок стоял мотоцикл. Уверенности не было, но он хотел увидеть Инес, поэтому знал, что нужно ехать в город и искать там.
Она ждала его на полпути к Неаполю. Сидела в грузовичке и курила – вокруг валялись не меньше дюжины свежих окурков. Он первый раз видел её с сигаретой, но не придал этому значения.
– Почему так долго? – неожиданно зло бросила она, но тут же исправилась, улыбнувшись. – Я знала, что ты приедешь.
– Прости, – рассеянно отозвался Анджей, не понимая причин такой перемены. У него даже закралось сомнение: не сделал ли он что не так? – Марыське сегодня не спится.
– Конечно, – закивала головой Инес с каким-то сарказмом. – Поехали.
Она завела мотор и дала по газам.
Всю дорогу Анджея грызло сомнение, но он постоянно отвлекался: судя по звуку, у грузовика Инес что-то было не так с двигателем.
В доках их ждали. Хотя, может быть, это было совсем не так, и встретивший их заспанный человек просто вышел по нужде.
Инес дождалась, когда Анджей поставит мотоцикл под брезентовый навес, где стояли другие, более легковесные – итальянские – модели. Они прошли мимо нескольких доков, пока не оказались перед дверями маленького покосившегося склада.
– Подожди, – велела Инес и улыбнулась своей обычной улыбкой, так что Анджей списал её раздражительность на недосыпание. Чего ждать, он, в общем, и не знал толком, но верил, что так нужно.
Она вернулась через десять минут – высунулась из-за двери и кивнула следовать за ней. Анджей скользнул внутрь, и дверь за ним захлопнулась. Свет в маленькой комнате, где они очутились, был красноватый от шёлка, обтягивающего абажур. В середине стоял стол, вокруг которого расположены были мягкий, но видавший виды диван и несколько разномастных кресел. Обшарпанные обои на стенах оказались приклеены кое-как, а на потолке, судя по характерному запаху, обитали колонии плесени. В одном из кресел на противоположной стороне комнаты сидел обрюзгший седоватый мужчина. За его спиной была прикрытая дверь.
– Я привезла его, – сказала Инес.
Анджей хотел поправить её, сказав, что приехал сам, но промолчал. Наверное, ей лучше знать.
– Поздновато, – заметил мужчина. – Были проблемы?
– Старая наседка... Она вряд ли бы согласилась! – отмахнулась Инес. – Но это не её дело. Такие сокровища на дороге не валяются.
Анджей не совсем понял, о чем речь, и счел за лучшее пожать плечами в ответ на внимательный взгляд мужчины. Тот, вероятно, остался недоволен, потому что снова посмотрел на Инес.
– Он справится?
– Подучить придется, конечно, – признала она. – Но у нас же есть немного времени в запасе?
– Немного... – повторил мужчина, катая слово на языке так, словно пробовал вино.
Анджей почувствовал, как напряглась Инес.
– Хорошо, но пусть будет немного, – наконец кивнул мужчина и поднялся, протягивая Анджею руку – тот удивленно посмотрел на неё. – Добро пожаловать в Семью.
Через месяц он перевез свою первую партию героина. Позже подробности стерлись из памяти, к тому же тогда он понятия не имел, что везет. Всё, что ему нужно было знать, – место и время разгрузки. Никто не должен был видеть Анджея. Но тогда всё было гораздо проще – береговая охрана получала деньги не за охрану населения, а за то, что просиживала штаны и не рыпалась. Проблемы могли возникнуть разве что с конкурентами, а это уже не было заботой Анджея. Чаще всего к нему приставляли охрану – какого-нибудь большого и неповоротливого с плохо смазанным пулеметом. То, что оружие находится в отвратительном состоянии, Анджей научился определять очень быстро – зная простейшие принципы механики, это не составляло никакого труда. Анджей в глубине души считал, что это понятно и ребенку, но, видимо, тем, кто заправлял этим балаганом, не было нужды вдаваться в подробности.
К Марыське он так и не вернулся, отчего чувствовал себя виноватым. Инес своим присутствием глушила это чувство, но появлялась гораздо реже, чем ему бы хотелось. Большую часть времени он проводил в сотне километров от Неаполя. Там было что-то вроде деревни и небольшого причала, с которого обычно отвозили грузы. Анджей занимался катерками, грузовыми фургончиками и другой рухлядью, которую ему поставляли в количестве – начинял их новенькими моторами и прочей дребеденью, от которой могла зависеть чья-то жизнь.
Главных правила было два: делать, что велят, и не задавать вопросы.
С первым он справлялся на отлично: всё, что ездило и плавало, – было его стихией. Он действительно забывал обо всем, окунувшись в мир шестеренок и винтиков, в запахи бензина, керосина и машинного масла. Про нефть он вообще узнал случайно, попробовал в домашних условиях провести пару опытов и чуть не спалил хижину, в которую его поселили. После попытки, закончившейся так плачевно, пришлось приостановить свои изыскания, тем более, что пришел очередной груз, а когда Анджей вернулся с рейда, у причала качался самый настоящий гидросамолет, больше похожий на дырявое ведро. Анджей воспринял его как личный вызов, не подозревая, что Семья уже довольно потирает руки, предвкушая новую прибыль.
Он отремонтировал – практически заново собрал – гидроплан и выучился управлять им с помощью старика арийский наружности. Тот, вероятно, дезертировал из Третьего Рейха ещё до конца войны; он плохо говорил по-итальянски, несмотря на большой опыт жизни в Италии, но всё чаще ругался по-немецки. Анджей перенял у него несколько особо красивых выражений – не для того, чтобы использовать, а просто себе на заметку. Он сам не заметил, что день ото дня всё лучше понимает немецкий и иногда даже отвечает старику. Старик был от этого не в восторге – он вообще оказался нервным и дерганным, а, заслышав родную речь, вжимал голову в плечи.
Инес перестала появляться совсем, но Анджея это уже не особо волновало. Он начал ощущать некую пустоту, которую нечем было заполнить, но всё больше его беспокоила физиологическая сторона вопроса. Единственное, что позволяло тогда немного отвлечься, – быстрая езда. Когда становилось совсем невмоготу, он садился на свой старый мотоцикл с черепом на бензобаке и гнал до тех пор, пока бензина не оставалось ровно половина. Потом Анджей возвращался в свою хижину и заваливался спать. Ему снились теплая ночь, запах сена и кривые зубы Инес, а утром простынь можно было выжимать.
Вся его жизнь стала состоять из гонок по морю и небу, моторов и ворчания механиков. Последние, правда, менялись – им или наскучивала однообразная работа, или они лезли, куда не следует. Анджей проработал на Семью, кажется, миллион лет, и, по старому договору, не вдавался в подробности. Скорее всего, за это его и ценили. Со временем стали доходить разные слухи – по последним выходило, что мужчина, к которому привела его когда-то Инес, сдает позиции и не устраивает ни подчиненных, ни партнеров. Береговая охрана обнаглела, после чего в сопровождение Анджею стали присылать не одного, а двух амбалов с оружием, и они даже начали пускать его в дело. Присутствие на лодке с грузом посторонних раздражало Анджея, он даже допускал мысль, что в одиночку мог бы пройти все кордоны лучше. Поэтому доставки на гидроплане ему нравились куда больше – в кабине было всего одно место.
Наверное, оно и не удивительно, что началось всё тоже с гидроплана. Он доставлял очередную партию в тот день. Ничего примечательного, кроме разве что штиля над морем. Задача была простая: прилететь, дождаться разгрузки и вернуться обратно домой. Гидроплан шел легко – Анджей совсем недавно полностью перебрал мотор. После спуска на воду ребята, которых он уже запомнил по голосам и телосложению, быстро разбросали тюки по машинам. Дело было сделано, как и положено, в срок и без проблем. Он уже готов был подняться в воздух, когдак к причалу подъехал автомобиль; даже в тусклом свете луны – они не использовали освещения, чтобы не привлекать внимания, – Анджей заметил, что это что-то дорогое и блестящее. Четыре двери открылись почти одновременно и из них выскользнули четыре полностью идентичные тени; они вскинули что-то вроде больших сковород с длинными погнутыми ручками, и Анджея ослепило рыжее зарево.
Каким образом ему удалось взлететь, Анджей не знал, как и не знал того, как с чихающим и кашляющим мотором и простреленным плечом он смог дотянуть до родного причала, встретившего его запахом горящей резины и дымом. Причал был сожжен полностью, так что от гидроплана до берега пришлось добираться вплавь. Анджей вышел и осмотрелся, но никого не увидел. Деревня оказалась почти выжжена. Больше всего пострадали, конечно, ближайшие к причалу дома и обитые железом сараи – Анджея никогда не пускали туда. В расплавленном асфальте кое-где виднелись гильзы. Чуть поодаль от дороги тлела большая кукла – когда Анджей подошел ближе, ею оказался один из механиков.
Не осознавая, что делает, он направился на окраину деревни – к своей покосившейся хижине. Её плачевный и нежилой вид сослужили добрую службу – погромщикам, кто бы они ни были, даже не пришло в голову обыскать её. Анджей проверил бензобак, долил его под завязку из канистр, проверил остатки – ещё две были полные. Он привесил их к заднему колесу – там были специальные крепления, но он никогда ими не пользовался, иначе велик был соблазн уехать от деревни дальше, чем следовало. Теперь отказывать себе в этом удовольствии не было необходимости. Потом он вернулся в хижину, нашел под кроватью рюкзак, оставленный когда-то Инес, покидал в него всё, что подвернулось под руку, и сел на кровать. Только тогда стало понятно, что у него трясутся колени. Это не было страхом. Это было ужасом, сравнимым с тем, что он испытал в детстве, и там, где отказывала память, пробуждались инстинкты. Анджей сполз с кровати и повалился на пол, подтягивая колени к груди и пряча лицо в ладонях.
Когда он очнулся, было раннее утро. На негнущихся ногах он доковылял до мотоцикла и кое-как выкатил на дорогу. Дым догорающей деревни стелился за ним следом. До главной дороги он шел пешком и только там завел мотор. Сначала Анджей думал вернуться в Неаполь, но что-то толкало его в противоположную сторону. Стоило ему нажать на газ, всё исчезло, слилось в многоцветное неразличимое месиво. Но это было лучше ночной паники. Когда закончился бензин, он долил остатки, потом прицепил канистры на всякий случай обратно и поехал дальше, выжимая максимальную скорость. У него не было ни карты дорог, ни представления, куда ехать, – он бессмысленно стремился убраться подальше от того, что было его домом на протяжении долгого времени, а теперь превратилось в горящие руины. Под утро следующего дня бензин закончился совсем. Он дошел до опушки рощи на краю незасеянного поля, немного отошел от дороги и повалился спать в высокую траву в надежде, что его не заметит. Спина болела нещадно.
Оживленный говор разбудил его, как показалось, сразу же, стоило только закрыть глаза. Он приподнялся на локтях и увидел странную вереницу разноцветных фургончиков. В трех или четырех из них играла музыка, а ещё несколько тех, что стояли позади, непрестанно сигналили. У трейлеров стайками стояли женщины и дети, одетые так ярко, что рябило в глазах.
Анджей встал и, приложив ладонь козырьком ко лбу, вгляделся. Несколько мужчин, одетых по женски ярко, сгрудились вокруг черно-рыжего грузовичка с открытым капотом, из-под которого валил дым. Анджей подошел ближе. Хотя речи их он не разобрал, проблема казалась ясна.
– Эй! – позвал он, преодолевая мучительное желание дать деру. – Эй!
Никто не обратил на него внимания, и он подошел ближе.
– Эй! Я могу починить! – заорал он, стараясь перекрыть гвалт. – За бензин!
И снова не последовало никакого ответа. Мужчины словно не видели его. Именно поэтому он вздрогнул, когда чья-то ладонь опустилась ему на плечо.
– Ты сделаешь работу и за это получишь бензин, – произнес глубокий женский голос. – Right?
Анджей сглотнул, оценив краем глаза длину ногтей, и кивнул.
На него с ослепительной улыбкой смотрела высокая, немного полноватая женщина. Он никогда не видел такого количества косметики, поэтому поначалу опешил. Женщина, судя по всему, умела обстряпать все дела лучше любого мужчины. Ещё она умела считать любые деньги и извлекать выгоду даже из трупов лошадей. Мадам Коко заведовала финансами передвижного цирка «L'oiseau Bleu», но об этом Анджей узнал уже после того, как закончил с ремонтом и, перемазанный машинным маслом, тщательно пережевывал похлебку из чечевицы и буженины.
Ему было немного за двадцать.
5. Здесь и сейчас
Реборн в апартаментах на борту «Аркадии» ждет Скалла уже двадцать минут. Какой-то старый хрен дает сегодня торжественный ужин в честь окончания плавания – через несколько дней они прибывают в Тунис. На ужин приглашены все, так что отвертеться не получится.
Реборн бросает взгляд в зеркало и остается доволен: белый костюм, купленный им в салоне уже на борту, сидит отлично. Он поправляет манжеты и галстук – уже который раз – и смотрит на дверь спальни Скалла.
В номере, зарегистрированном для них, оказывается три комнаты: две спальни, зал, душ – один на двоих. В спальнях стоят такие траходромы, что Реборн при первом взгляде не сдерживает улыбки. Скалл, наоборот, сначала выглядит растерянным, а потом запирается в своей спальне и напрочь отказывается выходить оттуда даже в ресторан, не говоря о том, чтобы посетить всевозможные казино, корты и бассейны. Реборну приходится устроить ему легкую встряску. Скалл отговаривается морской болезнью, но это мало похоже на правду – выглядит так, словно он чего-то постоянно боится, и выходит прогуляться только по вечерам. Из своего чертова кожаного костюма он не вылезает, поэтому Реборну вдвойне интересно, как он будет выглядеть в смокинге.
Когда дверь спальни открывается, Реборн узнает его не сразу: Скалл причесался, вынул похабную серьгу из губы и даже почти не накрасился, на нем костюм цвета кофе с молоком, бежевая рубашка и шелковый шейный платок. В таком виде он похож на какого-то пидараса-модельера – разве что не улыбается во весь рот. Скалл выглядит отлично, но в костюме ему неловко. Он теребит манжеты, стараясь их застегнуть.
– Ненавижу всю эту лабуду, – бормочет Скалл. – Ненавижу все эти запонки, галстуки, воротнички... Кто их вообще придумал?
– Какой-то пидарас, – говорит Реборн, подходя почти вплотную. – Дай сюда руки.
Скалл шарахается и шумно сглатывает, но под взглядом Реборна всё-таки вытягивает руки. Реборн заметил это ещё по дороге в Бейрут: Скалл терпеть не может, когда к нему подходят слишком близко.
– Хорошо выглядишь, – лениво комментирует Реборн. – Почти похож на человека.
– Иди в жопу! – шипит Скалл и отдергивает руки. Реборн с удивлением замечает, что он покраснел, и чувствует прилив веселья. Интересно, Скалл всегда такой впечатлительный?
Они выходят, запирают дверь и поднимаются на верхние палубы, где уже вовсю празднуют.
– Держись ближе ко мне, – говорит Реборн и тут же теряет Скалла из виду.
Он чертыхается и идет его искать, попутно расшаркиваясь с новыми знакомыми из числа гостей «Аркадии», среди которых банкиры, нефтепромышленники, модели и деятели киноиндустрии. Возможно, сегодня удастся завести парочку полезных знакомств и заодно затащить какую-нибудь красотку к себе в номер. Второе предпочтительнее, потому что у Реборна за время всего путешествия никого не было, а просыпаться утром с каменным стояком, словно подростку в период пубертата, ему совсем не нравится. Конечно, с парочкой светских львиц он успел свести приятное знакомство, но пока это ничем не кончилось.
Знакомые дамы в платьях, не скрывающих прелестей, и дорогих украшениях, приветственно улыбаются, предлагают выпить с ними за компанию, делают намеки, что не отказались бы потанцевать, а чуть позже – потанцевать в более приватной обстановке. Реборн каждый раз ставит в уме галочку, обещает, что обязательно вернется чуть позже, чтобы продолжить вечер, и снова устремляется вперед. Когда кажется, что поиски Скалла его ни к чему не приведут, удача всё-таки ему улыбается.
Реборн заходит в маленький бар на корме лайнера и видит стайку загорелых длинноногих девочек, собравшихся у барной стойки. Они восторженно щебечут по-французски и смеются. Реборн подходит ближе и замечает, что они стоят полукругом, обступив Скалла. Тот как раз берет у бармена бутылку шампанского и наливает девицам, а остатки залпом выпивает прямо из горлышка.
– Mesdames et Messieurs! – громогласно объявляет он. – Seulement aujourd'hui et seulement ici! Je tiens à vous présenter...
Скалл делает несколько широких жестов и чуть не падает с высокого барного стула. Ближайшие слушательницы подхватывают его с дурацким хихиканьем и сажают обратно. Скалл якобы случайно хватается за грудь одной из девушек и в притворном ужасе восклицает: «Excusez-moi, madame! Je n'ai pas l'intention de...», вызывая новую волну веселья.
– О, Скалл, – говорит кто-то, и у подслушивающего разговор Реборна сводит низ живота от приятного глубокого голоса с хрипотцой. – Значит, это правда, что ты несколько лет путешествовал по Европе с каким-то цирком?
– Пр-равда, – тянет Скалл, потом оборачивается к бармену и требует ещё шампанского. То, что он вдрызг пьян, не оставляет сомнений.
Реборн подходит к девушкам и галантно просит позволения ангажировать Скалла на пару слов. Те отпускают, но очень неохотно. Скалл с кислой миной смотрит на Реборна, но не сопротивляется. Нестройным шагом они идут к своим апартаментам. Реборн чувствует, что звереет: ему совершенно непонятно, почему безмозглые курицы так легко ведутся на это подобие человека.
– Идиот, – тихо говорит Реборн. – Если знаешь, что тебе нельзя пить, зачем продолжаешь?
– Это случайно... – заплетающимся языком оправдывается Скалл. – Просто так забавно снимать этих шлюх... Они только и думают, как бы урвать кусок побольше и затащить тебя в постель, использовать и выкинуть.
– Разве мужчины не то же самое делают? – спрашивает Реборн, достает ключи, заводит Скалла в номер и закрывает дверь. Они оказываются в зале в полной темноте, и только аквариум с рыбками светится бледно-зеленым.
Скалл без сил виснет у Реборна на шее и утыкается куда-то в плечо.
– Не все, – сонным полушепотом говорит он. – Бывает иначе.
– Неужели?
– Да, – продолжает Скалл, приподнимая голову, так что Реборн чувствует его дыхание у себя на щеке. – Женщинам от него всегда было что-то нужно...
– Правда? – Реборн прислоняется спиной к двери и закрывает глаза. Хотя в бальном зале «Аркадии» его ждет с десяток эффектных женщин, из которых можно выбрать любую, ему в голову приходит странная мысль, что у Скалла очень красивые полные губы, длинные ресницы и хорошая физическая форма. Рука зависает над выключателем.
– Вы с ним похожи, – продолжает Скалл. – Только он не такой самовлюбленный козел, как ты.
– Вот как, – Реборн усмехается. – Тогда где же он? Согласись, я-то здесь, с тобой, хоть и козел, а он...
– Не надо, – просит Скалл.
Реборн слегка наклоняет голову. Губы у Скалла мягкие и пахнут сладко. Они стоят у дверей целую вечность, потом вспыхивает яркий свет. Скалл вздрагивает. Реборн сбрасывает его руки со своей шеи, и Скалл падает на пол. Реборн перешагивает через него, развязывает галстук резким движением и бросает его на одно из кресел.
– Так и думал, что ты из этих, – голос у Реборна дрожит от гнева. – Весь вечер к чертям из-за тебя!
Скалл поднимается с пола, пошатываясь; смотрит на Реборна. Тот идет к бару, плещет в стакан виски на два пальца и выпивает залпом. Потом поднимает голову и смотрит в ответ с вызовом.
– «Из этих»? – спрашивает Скалл и улыбается, хотя Реборну кажется, что глаза у него блестят. – Да, ты абсолютно прав, я тоже «из этих».
Он разворачивается и по стенке плетется к себе в спальню. Реборн смотрит, как Скалл закрывает за собой дверь и щёлкает замком. Больше не слышно ни звука.
Всю ночь Реборн ворочается, мучается от сильнейшей эрекции и злится на себя себя и на Скалла. На себя даже больше, потому что каждый раз, засовывая руки под одеяло, он вспоминает не одну из знакомых красоток, а чертова размалеванного байкера. Под утро он идет в ванну и становится под холодный душ, который ни капли не помогает. Реборн ругается сквозь зубы, потом, смирившись, закрывает глаза и начинает дрочить, представляя Скалла. Мысли о собственной ориентации он задвигает куда подальше, и дело сдвигается с мертвой точки. Спуская, он стонет сквозь зубы. Становится легче, но ненамного. Теперь Реборн почти жалеет, что не трахнул Скалла сразу, и только потом замечает тёмную фигуру у приоткрытой двери.
– Ты ещё и вуайерист? – фыркает Реборн.
– Я не смотрю, – отзывается Скалл хрипло. – Только жду, когда ты выйдешь.
– А с закрытой дверью подождать нельзя? – иронизирует Реборн. – У меня тут романтическое свидание с правой рукой, а ты нам мешаешь.
Тень в дверном проеме съёживается и оседает на пол.
– Слушай, мистер Реборн, я просто хотел извиниться за испорченный вечер...
Реборн выключает воду и берет полотенце, вытирается и выходит из ванной. Включает свет и усаживается на диван, широко раздвинув ноги. Полотенце он набрасывает на шею, в остальном он совершенно голый.
Скалл, сидя в простыне на полу у двери в ванную, подтягивает к себе колени и утыкается в них лицом, а голову закрывает руками.
– Ты хочешь извиниться? – кивает Реборн. – Это очень мило с твоей стороны. На самом деле, я думаю, простить тебя можно. При одном условии...
Скалл поднимает голову, – его взгляд утыкается в пах Реборна, – и он едва слышно стонет и снова закрывается руками. Волосы, аккуратно уложенные накануне, оказываются в привычном беспорядке, так что Реборн живо представляет, как в них можно запустить пальцы, сжать и потянуть...
– Раздевайся, – кивает Реборн. – Я трахну тебя, и будем считать извинения принятыми. Это же не проблема? Ты сам хотел.
Скалл молчит.
– Нет? – удивляется Реборн. – Ладно, тогда просто отсоси. Это не полноценный трах, но тоже неплохо. По крайней мере, мне не придется видеть и чувствовать твои яйца. А ртом мужчины и женщины не отличаются. Я слышал, пидарасы знают в этом толк.
Скалл несколько минут сидит сжавшись, потом поднимает голову. Его заметно трясет.
– Ты правда этого хочешь? – с болезненной гримасой спрашивает он, стараясь смотреть только Реборну в глаза.
– Да, – упрямо бросает Реборн. – Что не так?
Скалл кусает губы, словно собирается заплакать, но сдерживается.
– Я думал... А ты совсем на него не похож, – он выглядит глубоко разочарованным. – Он был добрый, хоть и странный, а ты – просто самовлюбленный козел со стояком. Иди найди шлюху и трахни её.
Скалл встает и семенит обратно в свою комнату.
Реборн несколько минут сжимает кулаки, не давая себе крушить всё подряд в номере. В конце концов он справляется с собой, переодевается в чистое и следует совету Скалла. До захода в порт в апартаменты Реборн не возвращается, проводя время в обществе пышногрудой блондинки, скучающей без мужа-миллионера.
Со Скаллом они сталкиваются только в последний момент.
– У тебя ключ от сейфа с документами и чемоданом, – напоминает Скалл торшеру, стоящему рядом с ним. – Надеюсь, ты ещё не забыл, зачем мы тут?
Реборн считает до трех, потом ещё раз и ещё, умножая их на привычную таксу. Плохо, но ненадолго это помогает.
6. Здесь и сейчас
Яхта «Апата», если верить поддельным документам, принадлежит типу, похожему на Скалла, и напоминает уменьшенную «Аркадию», только без бассейнов, кортов, баров, ресторанов и прочих салонов. В порту, когда они приходят зарегистрировать отплытие, их дожидается конверт с краткой инструкцией и адресом, куда в Неаполе нужно отвезти чемодан.
Реборн предлагает выйти рано утром, ввести курс и дежурить в рубке по восемь часов, хотя, если верить инструкции, автопилот всё сделает сам. Скалл соглашается, и больше они не разговаривают. Погода стоит отличная, и Реборн позволяет себе при возможности вздремнуть на свежем воздухе по утрам и вечерам. Скалл же предпочитает всё время оставаться внутри. Через несколько дней к концу своего дежурства он зовет Реборна и раскладывает перед ним какие-то карты.
– Мы сбились с курса, – говорит он. – Пока не сильно, но если кончится горючее... Кстати, мне кажется, с рацией что-то не то. Словно кто-то глушит сигнал.
Реборну это не нравится, но он ничего не понимает в морских картах. Он смотрит на Скалла и отмечает его необычную собранность. Потом мысли сворачивают с верного пути, а взгляд исследует фигуру, затянутую в водолазный костюм, на который Скалл поменял свой комбинезон. Молния застегнута полностью, под самое горло, так что даже шею не видно. Правда, руки оголены.
– Эй! – злится Скалл. – Это серьёзно! Пока у нас есть время всё исправить.
– Объясни, я не понимаю, – командует Реборн.
– Дела обстоят так, – начинает Скалл и водит пальцами по карте. Реборн не смотрит на карту, вместо этого косясь на движения губ. – Нам нужно попасть сюда. Сейчас мы тут. Наш курс проходит вот здесь. Пока погрешность невелика, но мы постоянно отклоняемся. Вариантов несколько: либо нам дали неверные данные, либо барахлят приборы.
– Учитывая название яхты, я склоняюсь к первому, – бурчит Реборн.
– Нет, – мотает головой Скалл. – Я перепроверил курс перед твоим приходом вручную. Трижды. С ним всё нормально.
– Значит, проблема в приборах, – кивает Реборн.
– И ещё, – продолжает Скалл. – Судя по показаниям, мы идем верно, но ночью я заметил, что звёзды расположены не так, как должны. И не работает рация, как я уже упоминал. Значит...
– Значит?
– Значит полетела система, мистер Реборн, – Скалл ёрничает, но всё равно заметно, что волнуется.
– И что теперь? – Реборн чувствует, что должен быть озадачен, но аппетиты, которые он удовлетворил на «Аркадии», снова возвращаются, а они со Скаллом вдвоем на поломанной яхте в открытом море. – Дрянь...
– Я посмотрю, что можно сделать, – неожиданно спокойно говорит Скалл. – Но нам придется остановится на какое-то время. Я объясняю всё это к тому, что у тебя, мистер Реборн, есть ещё возможность, понежиться на солнышке.
Скалл отворачивается и идет к рулю, щелкает приборами, и моторы в глубине начинают замолкать. Реборн замечает на полу ящик с инструментами.
– Не думал, что ты разбираешься в этом, – замечает Реборн.
– Может, я и «из этих», как ты выразился, – не оборачиваясь, пожимает плечами Скалл, – но деньги мне платят не за минеты. Кстати, чтоб ты знал, я этого не умею, так что, кроме слов, ни на какое извинение можешь не рассчитывать.
Реборн делает глубокий вдох и быстро уходит на кухню. Может, он и не великий кулинар, но выместить свою агрессию сейчас, пожалуй, лучше на отбивных. Через час он возвращается к Скаллу, неся ужин и застаёт его, обвешанного проводами. Вокруг валяются потроха каких-то измерительных приборов. Реборн мысленно выказывает надежду, что Скалл действительно знает, что делает, оставляет тарелку и уходит на палубу, где на несколько часов забывается тревожным сном, а когда просыпается, то не помнит, что ему снилось. Он чертыхается и пытается привести мысли в порядок.
Реборн снова идет к Скаллу. На этот раз проводов меньше, и все они аккуратно разложены. Скалл старательно засовывает их в нутро яхты и что-то бормочет на английском. Реборн размышляет некоторое время, сколько же языков на самом деле знает Скалл, потом вспоминает байку про бродячий цирк. Пустая тарелка стоит на прежнем месте. Реборн тихо забирает её и разворачивается к выходу.
– Спасибо, – неожиданно говорит Скалл. – Мясо получилось очень нежное. Это какой-то специальный рецепт?
Реборн не отвечает, спускается в спальню, находит какую-то книгу и полтора часа пытается её читать. Осилив четыре страницы, из которых ничего не запоминает, не выдерживает и возвращается к Скаллу. Скалл спит, сидя на стуле и подперев голову рукой. Проводов нет, инструменты собраны, приборы слабо моргают в полутьме рубки.
Реборн подходит ближе и становится перед Скаллом, тот смешно хмурится, но не просыпается. На столе поверх карт лежит катушка с намотанной медной проволокой. Реборн протягивает руку, убирает со лба Скалла несколько прядей – волосы мягкие, а лицо очень юное, словно бритва его никогда не касалась. Реборн думает, что в этом дело: Скалл – не только человек без возраста, но ещё и пола. Он похож на некрасивую девчонку, впрочем, не лишенную обаяния. Этим же объясняется его популярность: девушки любят геев и страшненьких, на фоне которых выглядят эффектнее.
Реборн наклоняется совсем низко.
Скалл вздрагивает и просыпается. Несколько секунд ошарашенно хлопает ресницами. Этого времени Реборну хватает, чтобы выпрямится и напустить на себя недовольный вид.
– Я пришел спросить, как дела, Спящая Красавица.
Скалл проводит ладонью по глазам.
– Всё нормально, – сипит он. – Я собирался включить моторы и задремал.
– Ясно, – кивает Реборн, хотя ни черта ему не ясно.
@темы: reborn
-
-
03.05.2013 в 03:35-
-
03.05.2013 в 03:36-
-
03.05.2013 в 03:37